Первую остановку он сделал во Франкфурте, где после тринадцатилетней разлуки свиделся с матерью. Он испросил у неё для Кристианы немного той улыбающейся снисходительности, которой она так щедро одаряла всех. Счастливая тем, что стала бабушкой, старушка легко примирилась с совершившимся фактом, признала подругу сына и послала ей «прекрасное платье и кофту». Поэт был растроган; его мысль беспрестанно возвращалась к Веймару: «Пока живёшь вместе, не ценишь в должной мере своего счастья». Как он жалел о том, что вынужден был покинуть свой мирный дом! Он вспоминал свой сад, брюкву, которую сажал совместно с Кристианой, думал об украшении дома, ставшего его собственностью, о всех переделках, следить за которыми поручил своему римскому приятелю, Генриху Мейеру.

События надвигались. В день приезда Гёте во Франкфурт революция ответила на манифест герцога Брауншвейгского днём 10 августа. Это было падение королевской власти. Герцог вступил на французскую территорию с армией в восемьдесят тысяч человек — пруссаков, австрийцев и эмигрантов — и почти без боя овладел Лонгви. Поход начинался легко и блестяще. Союзники ликовали.

Повсюду по пути Гёте слышал только оптимистические заявления. В Майнце он обедал с красавицами эмигрантками, готовящимися к возвращению в Париж: одна была любовницей герцога Орлеанского, другая, белокурая и смеющаяся, как Филина, принцесса Монако, была приятельницей принца де Конде. Между Майнцем и Триром тянулись вереницами тяжёлые берлины [108] , нагруженные багажом: французские аристократки следовали на очень близком расстоянии за своими мужьями. Каково было удивление поэта, когда около Люксембурга он догнал войска эмигрантов! Эти дворяне, в большинстве кавалеры Святого Людовика, обходились без слуг и конюхов, сами водили своих лошадей к пойлу и в кузницу, но вокруг их лагеря были расположены так противоречащие его боевой простоте их парадные кареты и экипажи с гербами. Они шли в поход со своими жёнами, любовницами и детьми. На всех лицах светилась вера в будущее.

Двадцать седьмого августа Гёте добрался до лагеря ПроФкура, расположенного близ Лонгви. Здесь находилась прусская армия. Тут впечатление было менее радостным. Погода испортилась, дождь лил как из ведра. Лошади и экипажи вязли в размокшей земле. С трудом пробиралась богемская карета по усеянной палатками пустыне, потому что все, спасаясь от дождя, попрятались в них. Выгребные ямы засорились, и «внутренности животных, кости, которые выбрасывают мясники, плавали около коек, и без того сырых и неудобных». Гёте велел двум кирасирам пронести себя над этой клоакой до большого придворного дормеза и молча скрылся за его кожаными занавесками. Нравственное чувство притуплялось.

Два дня спустя прусская армия снялась с лагеря и, насколько можно было, стала счищать с себя грязь. Веймарский полк был как раз в авангарде, и поэт в своей богемской карете пустился в путь во главе колонны. Издали доносилась от Тионвилля пушечная стрельба — там наступали австрийцы и эмигранты. Им пламенно желали успеха. В рядах эмигрантской армии находился — кто бы тогда предположил это? — молодой писатель, слава которого также озарила впоследствии век. Он только что вступил в седьмую бретонскую роту (синие мундиры с выпушкой из горностая). То был кавалер де Шатобриан [109] .

Направлялись к Вердену. Постепенно дороги просыхали, и Гёте поехал верхом. Колонна спускалась к юго-западу: прошли Арранси, Шатильон, д’Абей, Пиллон, Манген, Дамвиллье, Ваврилль, Ормонт, Самонье... Время от времени показывались в сопровождении свиты скачущие верхом прусский король и герцог Брауншвейгский. Они появлялись и исчезали, как две соперничающие кометы. Кто командовал? В чьих руках была сосредоточена власть? То была тайна, волновавшая умы.

На остановках или вечерами при расквартировании полка Гёте приглашался к герцогскому столу. «Он оживлённо и любезно беседовал со всеми», — вспоминает один из присутствовавших. Как-то раз Гёте стал даже развивать перед артиллерийскими офицерами целую теорию пушечной стрельбы; правда, это вызвало довольно грубую отповедь со стороны померанского офицера, которого раздражила эта самоуверенность дилетанта.

Двигались с угрюмой точностью под низко нависшими тучами. Порой какое-нибудь происшествие вносило оживление в привычное однообразие: это был то внезапный залп из виноградников, то арест взлохмаченного, почерневшего и одичалого мужика, которого захватили с дрянным пистолетом в руках и выпустили после нескольких ударов саблей плашмя, то тележка, которую тащила крупная лотарингская лошадь, врезалась в первые ряды авангарда, а под парусиновым навесом тележки оказывалась заплаканная красавица беженка... Но почти трагическое впечатление производило на Гёте отчаяние пастухов, у которых отбирали стада. Великодушно начав войну в защиту французского короля, пруссаки рассчитывали, конечно, на то, что он оплатит все военные расходы; поэтому на его счёт записывались все реквизиции. Не стесняясь, резали баранов, а обобранным крестьянам всучивали боны французского королевского казначейства.

Тридцатого августа армия подошла к Вердену. Авангард расположился к северу, на возвышенности Святого Михаила. Гёте ещё лежал в дормезе, когда герцог Веймарский, раздвинув занавески, представил ему вестового, который должен был доставить в крепость требования прусского короля. Бесполезная попытка. После отказа коменданта Борпера батареи загрохотали. Но поэт был странно рассеян: солдаты, удившие рыбу в луже, обратили его внимание на осколки посуды, упавшие на дно. Переломы этих осколков давали самые неожиданные, радужные сочетания и сияли самыми прекрасными цветами радуги. Это явление так поразило Гёте, что он внезапно вернулся к своим оптическим изысканиям и забыл о бомбардировке. Ночное алеющее небо пересекается во всех направлениях ядрами, а Гёте за стеной какого-то сада спокойно прохаживается с принцем Реусским: они спорят о преломлении лучей.

Несколькими днями позже обезумевшая от пожара верденская буржуазия заставила Борпера сдаться. Он пустил себе пулю в лоб, чтобы не пережить позора этой сдачи. Были же ещё патриоты и республиканцы во Франции! Эмигранты, правда, утверждали, что союзников встретят как избавителей, что санкюлоты будут массами переходить на их сторону, но как всё это не соответствовало реальности. Действительно, четырнадцать девушек в белых платьях приветствовали въезд его величества короля прусского, поднесли ему цветы и фрукты, но какое значение могло иметь это проявление малодушия высших классов? Доблесть солдат революции была непоколебима, и Гёте описывает прекрасный образец её: гренадер, выстреливший в пруссаков при их входе в город, был захвачен, но тут же бросился в Маас, чтобы только не отдаться живым в руки врагов. Фридрих-Вильгельм II основал свою штаб-квартиру в замке Глорье, герцог Брауншвейгский — в селе Регрэ. Веймарский полк разместился в Жарденфонтене. Гёте был радушно принят одним местным жителем, который прекрасно кормил его. В день отъезда хозяин передал слуге письмо для своей сестры, живущей в Париже, но при этом лукаво прибавил: «Впрочем, туда ты не попадёшь».