Жизнь брала своё, лукаво разрушая планы советника, и не намечался ли уже пролог к «Годам странствования Вильгельма Мейстера»? Впрочем, Вольфганг думал и о серьёзных вещах: он учился французскому языку и сочинил мифологическую пьесу, куда щедро насажал богинь и королевских дочерей. Его друг Дерой, авторитет в театральных делах, нашёл пьесу очень интересной, но не оставил в целости ни одной сцены.

Между тем военная гроза приближалась к Франкфурту, и в страстную пятницу 1759 года полки маршала Брольи, выйдя из города, встретились с пруссаками у села Берген. Из Оленьего Рва были слышны пушечные и ружейные выстрелы; расстроенный надворный советник вышел на улицу, чтобы узнать о новостях. Ах, если бы только гренадеры герцога Брауншвейгского могли разгромить это французское отродье! Вскоре длинными вереницами показались на подъёмных мостах телеги с ранеными. Жители угощали их пивом и хлебом и жадно расспрашивали. Увы, сомнений не было: пруссаки были начисто разбиты! Можно представить себе огорчение советника. В то время как королевский лейтенант угощал его детей конфетами, мороженым и наливками, он вернулся в ярости и заперся в своём кабинете. Наступил обеденный час. Когда он спускался с лестницы и проходил мимо передней графа, битком набитой просителями, тот, прокладывая себе путь через толпу, пошёл к нему навстречу и, весело приподнимая треуголку, сказал:

— Не правда ли, господин советник, дела идут недурно?

— Не совсем, сударь, — проворчал советник. — Дай-то Бог, чтобы пруссаки послали вас к черту, даже если и мне придётся вместе с вами проделать это путешествие.

Бледный, задрожавший от явного оскорбления королевский лейтенант с трудом сдержался.

— Вы мне за это поплатитесь! — вскричал он и отдал приказ арестовать советника.

Дело принимало дурной оборот. К счастью, доверенный переводчик графа, дружески расположенный к семейству Гёте, с жаром вступился за него, ловко отвёл грозу и добился отмены ареста. Но отношения стали натянутыми. Граф, более умный, чем советник, переменил квартиру.

Едва замолкли военные громы, как новое событие завладело всеобщим вниманием. После четырёх лет оккупации, тревог и притеснений, повлёкших за собой неизбежные лишения, неурядицы, эпидемии, вольный город Франкфурт готовился к празднованию исторического события, которым он гордился: к избранию и коронации римского императора. Город императоров и республика буржуа, Франкфурт необычно и роскошно украсился для приёма в начале 1764 года эрцгерцога Иосифа Австрийского — будущего Иосифа II [22] .

Курфюрсты, епископы, посланники, сановники всех европейских государств и наряду с ними поставщики, лакеи, комедианты, жонглёры, солдаты бесчисленными толпами кишели на улицах. Одни только евреи были как бы замурованы в своём гетто. Юный Гёте — теперь ему было пятнадцать лет — упивался звуками и красками. Он наблюдал, как проезжали верхом выборщики-курфюрсты в красных Мантиях, подбитых горностаем, видел посланников, ловко затянутых в платья испанского покроя с золотым шитьём и в шляпах с приподнятыми полями и большими перьями. Перед ним проходила императорская свита: бесчисленное множество парадных карет, кони, покрытые позолоченными и посеребрёнными попонами, украшенные кисточками и султанами, литаврщики и рейткнехты с борзыми. Он видел улыбавшихся и раскланивавшихся старого императора Франца и молодого эрцгерцога, сидевших в лакированной карете с позолотой, а за ними — фельдмаршалов, камергеров, пажей. Заключая шествие, шли алебардщики в чёрных бархатных штанах, в пурпурных туниках и рыжих кожаных куртках. В «Ромере», где дедушка Текстор давал столько аудиенций и где Вольфганг сам знал малейшие закоулки, он видел торжество коронации. При звоне колоколов под вышитым балдахином вошли оба государя. Молодой король шёл, несколько смущаясь, как бы придавленный короной и далматиком, скипетром и державой. Старый император, величественно выпрямившись, с достоинством подвигался по пурпурному ковру. Он видел... А впрочем, чего он не видел? Вольфганг видел всё. Ничто не могло укрыться от взгляда этих прекрасных тёмных глаз, которые со временем сумели объять и охватить весь мир.

Вечером Гёте пошёл любоваться иллюминацией, в маске, под ручку... с Маргаритой [23] . Именно так! Идиллия, которая закончилась трагикомедией. Подобно молодому норовистому жеребёнку, он сильно рвался из отцовского недоуздка. Да, советник имел право им гордиться: он сочинял стихи, множество стихов, он написал многоязычный роман, в котором действующие лица говорили на разных языках, он разыгрывал с товарищами пьески, которые сам сочинял, — словом, за что бы он ни взялся, во всём проявлял поразительную, не по летам, яркую виртуозность. Но эта талантливость однажды очень ему повредила. Как-то раз один из его товарищей по бродяжничеству и лесным прогулкам заказал ему стихи с целью подурачить приятеля. Гёте согласился. Успех и похвалы не замедлили последовать и польстили ему. Вольфганг устроил из своего таланта доходное предприятие. Объяснения в любви, похоронные или свадебные песни — всё выливалось из-под его плодовитого пера и приносило некоторые барыши. Гонорар весело пропивался сообща всей компанией. Компания, впрочем, была сборная и вульгарная: мелкие ремесленники, приказчики из магазинов, рассыльные; они иногда втягивали его в подозрительные делишки. С ребяческой необдуманностью Вольфганг рекомендовал одного своего приятеля деду Текстору для работы в ратуше. Юноша украдкой приходит на вечеринки своих товарищей. На шиферном столе, среди бутылок рейнвейна и кружек пенящегося пива, он выцарапывает любовные стишки. Но кто эта юная работница, что сидит так спокойно и тихо у окна, склонившись над вышиваньем? Это — Маргарита! По крайней мере, так он назвал её в «Поэзии и правде». Хорошенькая головка в чепчике, нежная шея, привлекательный облик, невинный взгляд — кто может сказать, что не она дала своё имя героине «Фауста»?

Он её полюбил, и она позволяла себя любить. Это была честная девушка, более порядочная, чем окружавшая её среда. Она отдавала себе отчёт в различии своего социального положения и социального положения своего обожателя и оставалась сдержанной и слегка подсмеивалась над его любовью. А он преследовал её наивной и ревнивой страстью. Он, неверующий, направлялся в церковь, чтобы встретить её там, прикоснуться к ней по окончании службы. Он исчезал из дома после обеда в надежде увидеться с ней и дошёл даже до того, что сделал себе собственный ключ, чтобы ночью возвращаться незамеченным. Вечером в день коронации она подарила ему при расставании на улице первый поцелуй.

Этот поцелуй был и последним. На следующее утро — настоящая театральная драма. Взволнованная мать вошла к Вольфгангу в комнату.

— Вставай скорее! — сказала она. — Ты рекомендовал дедушке мошенника. Твои друзья подделали подписи, и вся шайка попалась. Отец вне себя. Он внизу с советником Шнейдером, который пришёл допросить тебя.

Это было полным крушением всего. Конечно, следствие выяснило полную невиновность молодого Гёте. Но его мучило и грызло беспокойство за судьбу Маргариты. Он бросался на пол, обливал его слезами, оглушал дом воплями. Пусть ему больше не напоминают о коронационных празднествах! На улице звонили в колокола, стреляли из пушек. Церемония коронации продолжалась в блеске, в шуме органов и труб. Но Вольфганг валялся дома на своём любимом чердаке, отказывался выходить, есть и беспрерывными рыданиями раздражал себе горло и даже лёгкие. Пришлось вызвать врача. Да, действительно этот подросток на редкость серьёзно относился к любви! Чтобы его вылечить, пришлось передать ему слова Маргариты.

«Да, — сказала она судье, — я не хочу отрицать: я часто с удовольствием встречалась с ним, но ведь это же ребёнок, и иначе я к нему никогда не относилась».

О, жгучий укол самолюбию! Какое жестокое и оздоравливающее унижение! «Ребёнок» скрывал теперь свою досаду в одиноких прогулках по лесу и под предлогом зарисовок уходил в окрестности города, где природа радушно принимала его и окружала покоем.

Скоро он пришёл в себя, овладел собой. Что из того, что его не приняли в «Филиандрию», это добродетельное и аркадское общество, членом которого он хотел стать? Что из того, что обыватели и ханжи подозрительно посматривали на него из-под очков? Он чувствовал в себе своего сократовского демона [24] , жизнь его не страшила, будущее влекло к себе. В своих прогулках он доходил до долин Таунуса, до Майнца, до Рейна. Ему нужна свобода! Разве у него не легкокрылое перо, не стройная осанка и не прекрасные чёрные глаза? Разве он не умеет ездить верхом, драться на рапирах, рисовать, играть на флейте и на клавесине? Это больше, чем нужно для образцового студента. Отец его кстати решил, что ему надо прослушать курс права в Лейпцигском университете. Итак, пора в путь-дорогу!