Лавина их, послушно следуя за магистром, не обратила внимания на ничтожную хоругвенку, изумленно застывшую па холме в двух сотнях шагов. У магистра мелькнуло желание отрядить сотню рыцарей для истребления этой кучки поляков, но он его притушил — бог с ними, скорее туда, где делается главное дело, где празднуют мелкий свой успех полки Ягайлы, где решается исход сражения. Увидал, что какой-то смельчак вдруг вынесся из бокового ряда и поскакал к той хоругвенке. «Глупец!» — подумал магистр.

Рыцаря этого звали Леопольд фон Кокеритц, и он узнал польского короля, хоть и был убран с немецких глаз малый королевский прапор. Буланый конь Кокеритца быстро сближал его с Ягайлой. Рыцарь видел, как польский король закрылся щитом и выставил копье. Королю грозил поединок; соблюдая рыцарские обычаи, никто из королевских телохранителей не посмел мешаться, по любимец Ягайлы нотарий Збигнев Олесницкий, боясь грозящей королю опасности, подхватил с земли оброненное копье и неожиданно для Кокеритца ударил его в бок. Крестоносец выпал из седла, забрало откинулось, и Ягайла острием своего копья ударил немца в открывшийся лоб. Тут же пешая стража добила его и сняла доспехи.

Если бы великий магистр мог знать, на кого нападал Кокеритц, он выслал бы вослед полную хоругвь. Но чутье изменило фон Юнгингену, притупилось, запаздывало; еще не вступив своими свежими хоругвями в бой, но уже развернув их, утратив над ними силу команды, он сообразил, что повел их неверно, что надо было зайти в тыл, а здесь его задержат, остановят, вынудят к рубке, и он потратит без большого успеха столь ценное сейчас время. И верно, навстречу его клиньям рванулась хоругвь дворцовых чинов, и лес, казавшийся пустым, вдруг выродил несколько польских хоругвей. И в довершение неприятности великий магистр заметил вдали серую, стремительно несущуюся вперед колонну, и понял — татары, скоро прыгнут на спину. «Господи,— прошептал магистр,— дай защиту своим слугам!» Ощутил в душе непривычную пустоту, словно пробилась там дыра и нечто важное, необходимое для радости, для горячего биения сердца, вывалилось и потерялось навсегда. Видел уже начавшуюся сечу людей и не чувствовал того подъема, того вознесения, какие испытывал в боях прежде. Подумалось с предательской слабостью в груди, что лучше не идти в битву, остаться на холмах, но усилием воли магистр смял, расплющил эту низкую мысль. Нет, вперед, в бой, к братьям, которые гибнут за великое дело Немецкого ордена. И вознеся меч, и крича: «С нами бог!» — магистр вместе с рыцарями врубился в ряды встретившей его польской преграды. А в тыл его шестнадцати хоругвям ударило полукольцо татар хана Багардина, и стали приходить крупные и мелкие отряды руси и литовцев.

В это же самое время полки Семена Ольгердовича и Гаштольда и татары Джелаледдина обтекали поредевшее крыло Валленрода. Великий маршал срочно выслал гонцов за хоругвями, добивавшими обоз, и скоро заморенные боем с пехотой немцы, бросая богатую добычу, поспешили на выручку своим. Яростно вступали они в битву, но не было им суждено что-либо изменить. Из леса, преследуя их, пришли перестроенные Монивидом хоругви виленцев, трочан, жмуди, волынцев и плотно, как палисад, закрыли все выходы, все слабые места окружения. На Грюнвальдских холмах крыжаки загонялись в два огромных «котла», и стены этих «котлов» толстели, обрастали татарами, польской, русской и литовской пехотой, конными отрядами шляхты и бояр — и стали непробиваемы. Войско ордена тонуло в этих «котлах» в собственной крови, и уже никакая сила не могла его спасти.

В какую сторону ни кидал Фридрих фон Валленрод свои хоругви прорубить круг, везде немцев отбивали мечи и сулицы русинов и литвы, арканы и сабли татар. Кольцо затягивалось, как петля удавки. Одна надежда успокаивала великого маршала: был уверен, что брат Ульрик пришлет запасные хоругви, и они с тыла проломят стену мерзких язычников, расшвыряют схизматиков и литву. В нетерпении ждал прихода хоругвей, поглядывал на косогор, где должны были возникнуть ведомые братьями стальные колонны, но ни один всадник не появился па холмах. Время убегало, и с каждым мгновением меньшилось число немецких рыцарей. Кони поскальзывались в крови, спотыкались о павших; рыцари исходили кровью, один за другим ложились обок мертвецов. Но как загнанный волк продолжает борьбу до последнего своего вздоха, так и крыжаки решали за лучшее сгинуть, чем стать на колени. Никто не сдавался, ни один голос не просил пощады. Немцев теснили, сжимали, сгоняли в гурт, сбивали в кучу и секли радостно и упоенно. От всех орденских земель, от всех земель, которыми они жаждали владеть, остался им в этот час пятачок напитанной кровью земли, и на нем вовсю трудилась смерть. Гнев душил Валленрода. «Господи! — вскричал он.— Что делаешь с Орденом!» — но крик его затерялся среди воя татар, криков литвы и русинов, звона мечей, свиста стрел, людского стона. В бессильном бешенстве вспоминал великий маршал прошлые походы и корил себя за жалость к этим тварям, высекавшим сейчас цвет прусского рыцарства. Всех надо было жечь, убивать, рубить, ломать, слепить, калечить — и в Вильне, и в Новогрудке, и в Троках, и в Лиде, и в Бресте, и в Ковно, и в Медниках, и в Полоцке, и в Ошмянах, и в Кейданах, и в последний поход в Волковыске, всех, без разбору, и семя растирать в пыль. Нельзя было жалеть, разбираться, раздумывать, лениться. Обжигаясь ненавистью, он рванулся доделывать недоделанное, просмотренное; меч его сытился кровью, принося облегчение душе. «Один! Другой! Еще один! Еще! — считал Валленрод.— Вот так требовалось тогда! Крошить, сносить, вгрызаться и рубить от плеча к сердцу, от макушки к седлу!» Вдруг что-то колкое и тяжелое ударило его в грудь, пробило панцирь, и великий маршал удивленно почувствовал, как сжалось и разорвалось его сердце.

Таяли орденские хоругви и во втором «котле». Ульрик фон Юнгинген умом опытного воина понимал, что битва проиграна, но сердце отказывалось верить, принять, согласиться, подчинить себя ужасу очевидного крушения Ордена. Это было невозможно, такого избиения крестоносцев не было никогда, ни пятьдесят, ни сто лет назад. Никто не мог, не имел силы, не осмеливался. Всегда, всегда, веками побеждал Орден. Побеждать — было долгом, призванием, обязанностью тевтонцев, так предначертал бог, но здесь, на холмах, творилось обратное. Вокруг него стояли отборные рыцари, они отчаянно рубились, может, никогда раньше они так не рубились, как в эти часы, но вот опадали, никли, гибли, бессильные разорвать удушающее кольцо. Мельтешили мечи, вились арканы, жикали стрелы, уничтожалось тевтонское рыцарство. И возле самого великого магистра оказались ненавистные поляки или литовцы или русины и в придачу к ним татарва, и он старался крошить их, вкладывая в удар весь мучительный стыд за позор поражения, всю обиду на самого себя, так просто загнанного в западню, в кровавую топь. Неожиданно увидал перед собой смуглое лицо под позолоченным шлемом, раскосые глаза глядели па него с холодным интересом палача, решающего, куда лучше ударить. И этот приговорный взгляд ожег Ульрика фон Юнгингена, смял его злость, всполошил, пробудил жаркую, как в юности, жажду жизни. Вдруг отчаянно заметался, как в западне, мозг, все его клеточки запылали, закипели, ожили, отворялись там какие-то заржавленные затворы, получали волю чувства, которые всегда гнал прочь, которые считал недостойными рыцарского величия, и больно защемило душу. Подумалось:» зачем были нужны все города, земли, реки, леса, золото, доспехи, походы, наезды всему этому множеству людей, которые уже стали трупами, и зачем они были ему, если вот несется на него сверкающая в лучах солнца гибельная сталь? Он вскинул навстречу боевому топору хана Багардина свой меч, но дрогнуло сердце, ослушалась рука, и он запоздал — блестящая стальная пластина быстро приблизилась к глазам и оказалась адски холодной; он почувствовал это заледенившее кровь прикосновение; все, что держала память с детства, стало рушиться, рассыпаться, дробиться и исчезать. Ульрик фон Юнгинген, выронив меч, запрокинулся, увидел чистое голубое небо, но оно стремительно синело, темнело, обугливалось, и непроглядный мрак гасил последние блестки живого света.

Орденские рыцари и наемники, которым посчастливилось вырваться из адского варева «котлов», мчались в свои таборы, стоявшие у деревни Грюнвальд. Тут, загородившись повозками, несколько тысяч кнехтов и крестоносцы пытались оборониться, но вал за валом, как потоп, обрушивались на них польская конница, крестьянское ополчение, татары, русины, литва и сокрушали, выламывали, топили в крови. Сила нападавших удваивалась желанием заполучить обоз, вознаградить себя; злое отчаяние немцев лишь усиливало напор, ускоряло удары мечей, кистеней, цепов. Сдержать этот натиск могло только чудо, только вмешательство небес, но небеса оставались глухими к молитвам рыцарей, и каток смерти катился по толпам крыжаков, подминал их, вдавливал в землю, не различая храбрецов от трусов, знатного рыцаря от обычного кнехта. Крестоносцы и прусская пехота рассыпались и побежали. Напрасно рыцари сбрасывали латы, напрасно срывали с коней тяжелую броню, напрасно кнехты искали ямы и норы, лезли в топи, прятались под корчаги — погоня настигала их, стрелы гвоздили кнехтов в кустах, норах, тонях, сбивали рыцарей на согретую солнцем землю; об одном просили бога немцы — чтобы быстрее садилось солнце и ночная мгла укрыла их от глаз и оружия врагов. Но долго длились сумерки, и, пока угасал вечерний свет, на дорогах, полях, лугах, в лесах продолжалось истребление остатков рыцарского войска.

Утомившись пролитием крови, шляхта и бояре уже высекали тевтонцев не подряд: не рубили тех, кто сдавался, и тех, за кого надеялись получить выкуп. Пленных рыцарей сотнями погнали к польской и русско-литовской стоянкам.

К Витовту, который приехал глядеть потери, понесенные Чупурной в таборах, Бутрим подвел двух крестоносцев — бранденбургского комтура Маркварда фон Зальцбаха и самбийского войта Зомберга. Они были в латах, без шлемов, рыжие слипшиеся бороды торчали клочьями. «Ну что,— сказал князь,— свел-таки бог! Как, «Зомберг, не забыл моих мальчиков? А ты, Марквард, помнишь, как на Салине грязнил мою мать? Давний долг, долго вы избегали брать, сейчас верну! — и, зная, что кто-то сделает, прохрипел: — Казнить!» Рыцарей утянули в глубь леса, и через минуту оттуда услышались их приглушенные вскрики. Великий князь перекрестился и поскакал искать Ягайлу.

Возле Грюнвальда победители разносили огромный, в десяток тысяч телег, орденский обоз. Буквально за четверть часа он бесследно исчез; остались нетронутыми подводы с ядрами, факелами и цепями, которыми запасливые немцы полагали вязать пленных. Остались на возах стоведерные бочки с вином, и к ним сбивались измученные боем и жаждой толпы. Уже пили за победу, черпая вино шлемами, флягами, пригоршнями, перчатками, некоторые снимали сапоги и пили из них. Как раз при начале веселья прибыли Ягайла и Витовт. Шляхта, бояре, мужики закричали: «Слава, король Владислав! Слава, князь Александр!» Король же в ответ приказал немедленно разбить бочки. Никто, однако, не решался исполнить этот кощунственный приказ. Наоборот, послышалось возмущенное ворчание и злые крики: «Побойся бога, король!» Ягайла, улыбаясь, глядел на тысячи обращенных к нему несогласных, удивленных, обиженных лиц. Понимал, что изнемогли за полный день боя, опеклись душой, что глоток вина успокоит, утешит, снимет накал с сердца, напряжение, в каком они пробыли многие часы, сея и встречая смерть, но и понимал, что глотком не окончится, а начнется разгул, питье всласть, повальный сон, а вдруг новый бой? Приказал выпустить вино своей охране. Те без усердия стали рубить топорами обручи; дубовые бочки разваливались, и потоки красного вина, как прорвавшая запруду река, устремились от Грюнвальда вниз, на поле битвы, смешиваясь с кровыо.