Бутрим близко стоял к великому князю, был осведомлен и попусту, хоть и во хмелю, не стал бы молоть языком. И бояре, обмирая от веселых надежд, спрашивали: а какие привилеи? что за права? Ну, ясно какие, отвечал Бутрим, не худшие, чем польская и чешская шляхта имеют. Вон как Великое княжество простерлось — от моря до моря лежит, втрое больше земель, чем в Польше, а против Вацлавова королевства так в десять крат больше. Вообще всю Чехию камнем можно перекинуть, если сильно швырнуть, вотчинки такие, что с крыльца плюнешь — к соседу на крыльцо упадет, по уж как хвост держат трубой, уж как над нами посмеиваются: вы, мол, что — Князева челядь, а мы — паны, себе полные хозяева; у нас пана, шляхтича сразу можно отличить — у каждого герб есть, он его на щите носит, на ворота двора прибивает, а у вас, мол, что холоп, что господин — не различить, неизвестно, с кем дело имеешь. Но уже, слава богу, мало ждать; рыцарской славой на весь свет прогремели, выше крыжаков стоим, скоро и господарскими, боярскими правами превысим кичливых панов.

«Так и нам гербы назначат?» — спрашивали Бутрима. Тот кивал. Бояре дивились: гербы? Что в них толку-то, разве для забавы носить; насмотрелись у крыжаков: на щитах, и на панцирях, и на плахтах, только что на срамном месте не носят. Башенки, морды звериные, три рыбки, две рыбки, лук, какие-то волны, полоски, клетки, лычи воловьи — всякая бестолочь. Можем и мы щиты разукрасить — дело несложное. А что к гербам? Что серьезного-то?

Хоть гости равно сидели за столом, и равно пили, и равно шумели, но по вотчинам, богатству, славе, правам крепко разнились: Бутрим один мог выставить сто коней, а соседи Андреевы Епимах, Федькович, Карп втроем двадцать не водили в Погоню. И какие бы новые вольности князь Витовт ни дал, ясно было, что Бутрим их получит, и набравший силу Ильинич получит, и брат его Федор также, но коснутся ли они худого, невидного боярства? Епимах и Карп горели этим вопросом, прямо ножами столовыми готовы были выпытать из Бутрима ответ. В ином каком месте едва ли осмелились бы спрашивать, а здесь, за столом, чара уравнивала, хмель на одну высоту всех поднимал, казалось: пусть ты — сто, я — восемь, но великий князь не конями одаривает, права будет давать, а в правах все мы, бояре, различаться не должны, все князю служим, все на войну ходим, когда зовут. И настаивали: нет, ты скажи, какие именно вольности, какие облегчения? Но и Бутрим не сильно знал, сам задумывался: ну, подати снимут, ну, вотчины навечно, ну, наследовать станут не только сын, но и дочь, ну, службы никакой князю, только Погоня, ни дорог чинить, ни лес рубить, ни замки строить — ничего, каждый боярин в своем владении точно князь в уделе. Хотелось верить и верилось. Отчего же нет, чем поляки пас лучше? Разве королем у них не наш Ольгердович? Разве мы князю Витовту худшие слуги? По чести воздается,— выпить, выпить за это, бояре, чтобы быстрей делалось и вершилось. Вдруг Карп почесал затылок и как ледяной водой окатил: «А различать не станут, кто греческой веры, кто латинской? Или русь меньше литвы получит?» — «Не должно...» — неуверенно ответил Бутрим. Тут поп встрял жалобно глаголить: «Вера древняя истинная попирается, к вере немецкой принуждаемы есьмы! Если церковь святая не знает кесарева почтения, то боярам и подавно не знать!» — «Как не знать!» — озлясь, крикнул Ильинич. И все прочие зашикали, зашипели, замахали руками на попа, словно несчастье накаркивал, подобно круку ', не будь на рясе креста, так и миской бы запустили лоб расшибить. «Как не знать! — вновь крикнул Андрей.— Ты, батюшка, что? Не могут полоцкие или киевские бояре считаться ниже виленских! Нет, князь не забывчив...» — «Но когда литву крестили, нас-то принизили»,— вспомнил Карп. «Так то Ягайла крестил! — возразили ему.— А сейчас великий князь награждает, ему все равны, все свои: что витебские, что трокские, что волынские!» И пошли доводить друг другу боярские заслуги, высчитывать, кого воевали, крушили, лупили, топтали, кто силу княжества держит — русь или литва. Епимах кричит: «Русь!» Бутрим выкрикивает: «Литва!» Федькович ярится: «Литва? Ха-ха! Литву попоной накроешь. А наших — Белая Русь, три четверти Черной, Подляшье, Волынь, Подолье, Киевщина, Северская Русь». И поп басит: «Вера древняя не почитается, вера еретическая, римская восславляется!» Андрей опомнился: господи, не крестины — кутерьма рыночная, мечами готовы убеждать, не свадьба же, чтобы драться. О чем спорить, не Бутрим с Карпом решают — князь Витовт решает, он далеко глядит, все наперед видит, своих в обиду перед крыжаками, поляками не даст, ниже их не поставит. Разлил вино: «Ну, бояре, за сына моего!» Поняли, утихли, больше не спорили.

Но занозило с того вечера ожиданием. В иные дни думалось: а чего ждать? Радоваться надо, сидеть ниже травы, быть тише воды. Вон, сотни их, что и пятой части не имеют того, что ему дано. Ведь данного не отнимают; три года назад был гол ровно сокол, а сейчас возвышен, и все росевичское владение присоединилось, князь не отобрал, не споловинил. А дорог не чинить, замки не строить — себе же во вред, сами ездим, сами за стены прячемся в лихой час. Но в другие дни жгло, как раскаленным клеймом: почему в наместниках одна литва, почему возле Витовта наших ни одного, только головы ложить призываемся, почему латинской веры бояре ступенью выше стоят? И не терпелось знать, услышать, что уравнены, что и в раду, и к наместничеству всем открыт путь, и ему тоже.

Наконец — уже начинался сентябрь — примчал текун от Немира с извещением, что велено великим князем съезжаться на конец месяца в Городло и быть там во всей красе одежд, коней, почтов. Сразу от сердца отлегло, рассеялись сомнения — все, пришел срок, дождались, зовут, огласят желанные привилеи; жаль, боярина Ивана нет, посечен крыжаками, порадовался бы старик исполнению своих пророчеств.

Не мешкая, Андрей собрался и, проведя в дороге без малого месяц, прибыл в Городло в густом потоке бояр и князей. Не столь много сходилось народа, как в леса над Наревом, когда шли войной на крыжаков, но и не во всякий поход столько выправлялось боярства, сколько здесь сейчас громоздилось: тысячами шатров окружались городельский замок и слобода. С Ягайлой понаехало бессчетное число бискупов, панов, шляхты, и при каждом почт в десятки людей, и кони, и подводы; с Витовтом прибыла тысячная толпа литвы и жмудинов; почти все князья собрались; ставились землячеетвами русские бояре. Всяк весело суетился; все объезжали друг друга с наведками, долго обедали, еще дольше вечеряли; все гадали, рядили, судили, ловили слухи, повторяли их, приукрашивая или устрашая, и сами в них путались. Говорили, что все вольности дадут князьям, а боярам и надеяться не на что — конечно же, никто не верил, зачем князьям вольности? какие? они и так вольны дальше некуда; наоборот, говорили, что всех удальных князей ущемят, как в Польше, где вообще нет князей,— и опять же никто не давал веры: это как же Заславских, Чарторыйских, Мстиславских, Буремских ущемить — все Гедиминова колена; говорили, что великий князь и король обяжут бояр покупать у польской шляхты их гербы — вовсе казалось смешно: зачем? Не хлеб, не железо — любой мазила рыбку, подкову, клеточки напишет. Но упорнее всех был слух, что литва получает все, русь — ничего. Тут уж не смеялись, хоть и не верили; каждый знал — дыма без огня не бывает, но думалось — ложь, ложь, враги желаемое разносят; это крыжакам выгодно — Великое княжество расколоть на две силы, а князю Витовту, даже Ягайле, даже полякам никакой выгоды пет в разломе боярства. Так здравый смысл подсказывал, но, вопреки ему, познабливало православных бояр от сомнений, ибо какое-то странное дело делалось в замке первого октября — собирали в замок наместников и сильных бояр, но все литвинов и жмудь. К вечеру стало известно — те сами щедро делились,— что великий князь заставил их заручить благодарственную грамоту полякам за гербы, а королю и Витовту — за приравнение в правах к польскому панству, и завтра грамота эта, а также привилей будут зачтены всенародно. Яснее ясного дня становилось, что верны были скверные слухи, ничего им не прибавят, а за лучшее садиться верхом и в темноте спешно отъезжать, чтобы не слышать завтра своего позора, но тлела надежда: может, только в гербах русинам откажут, ведь не с руки им брать гербы у католиков, а вольности всем пожалуют в равной мере. Утешаясь хилой этой надеждой, бояре греческой веры прокоротали ночь у костров.

Поутру на замковый двор потек набиваться народ. Перед избой на застланном коврами помосте стояли четыре кресла — для Ягайлы и Витовта, для королевы и великой княгини; с королевской стороны выстраивались польские воеводы, каштеляны, судьи, хорунжие, бискупы — почти все знакомы были боярству по Грюнвальдской битве и осаде Мальборка, и все они были веселы. На Князевой крыле становились избранники, те, что вчера приглашались в замок: виленский воевода Монивид, виленский каштелян Сунигайла, воевода трокский Явнис, полоцкий наместник Немир, ушпольский наместник Остик, Ян Бутрим, Петр Монтегирд, Ян Гаштольд, Кристин Радзивил, Юрий Сангав, Андрей Девкнетович — всего с полусотню, и эти все были довольны. А дугой примыкала к сановным крыльям плотная толпа: вроде бы единая, дружная, сплоченная плечом к плечу, а меж тем чувствами своими разрознены были люди, как груда камней. И стоявшие впереди князья, и литовская боярская мелочь, и державшиеся по землям русины — все ждали разного: одни готовились блага принять, другие мечтали избежать бесчестия; Словно топор повис над толпой и готов был упасть и разрубить без того непрочный мир по-разному веривших в Христа бояр. Скоро король и великий князь вышли из избы. Все отдали поклон, шум утих, угасли шорохи, и в полной тишине Ягайла сказал:

— Утром мы и все добрые христиане молились господу в благодарение за ангелов-хранителей, которые по неизбывной милости божьей при каждой душе неотлучно находятся от рождения до последнего дня, во всех делах, бедах, в битвах нас опекают, руку от черного дела, а совесть от греха стараются оберечь. А наших держав силу и честь вы — паны, шляхта, бояре — оберегаете, как ангелы вас. Когда надо, свои жизни кладете, как то под Грюнвальдом было. И там, и в других войнах Польша и Литва кровью породнились, а сегодня два наших народа соединяются братским союзом на вечные времена. А чтобы вы, как братья, во всем равнялись, польские паны и шляхта принимают литовских панов и бояр в гербовые семьи и дают свои гербы. А я и князь Александр даем такие вольности и права, какие польскую шляхту радуют и веселят. О чем для вечной памяти и славы записано и печатями моей и князя Александра скреплено!

Королевский нотарий развернул пергамин — и громко, неспешно, завораживающе зачеканил суровой латынью: «Ин номине домини амен ад перпетуам реи меориам дебиторес сумус...» Хоть в боярских рядах никто и слова не понимал, но по чтении католики грянули громом благодарственных криков, шапки кидали вверх, мечи поднимали, обнимались; православные же стояли хмуро и немо, как столбы, ждали толкования. Витовт махнул рукой, толпа вновь затихла, и нотарий Цебулька, распустив свой список привилея 14 и для торжественности подвывая на ударных слогах, стал читать по-русски:

«Мы, Владислав, милостью божьей король польский, земель Краковской, Сандомирской, Серадзской, Ленчецкой, Куявской, Литовской найвельский князь, Поморский, Русский пан и дедич; и Александр, или Витовт, великий князь Литовский, земель Русских пан и дедич, объявляем настоящей грамотой всем, кому знать надлежит, нынешнему и будущим поколениям...

...Желая уберечь литовские земли от наездов и происков крестоносцев, союзников их и всех прочих неприятелей, которые мечтают литовские земли и Королевство польское опустошить, а державы наши уничтожить, и желая им вечных выгод, мы названные земли, которые своим государевым и полным правом имеем и по праву нашего рождения получили от предков и родителей наших, повторно в Королевство польское втеляем, соединяем, прикладываем, сочетаем, добавляем и приговариваем их со всеми княжествами, поветами, имуществом короне Королевства польского на вечные времена, чтобы всегда были соединены».