— А в Ведрово, так в обратную сторону, — сделал парень решительный жест рукой и как бы повернул этим жестом Никольского кругом. — Перейдешь лавину, в гору по тропочке и шагай, — добавил он мягче, видя, что случайный свидетель уже вступает на подрагивающие бревна.

Внутренне чертыхаясь, Никольский снова пролез кустами и стал подниматься к Ведрову. Все затихало, и его шаги раздавались далеко и четко. В последний раз проблеял над Ярыньей и смолк кулик-баранчик. Но соловьи и кукушки словно соревновались в наступившей тишине. Кукушки будто с ума посходили в эту ночь, куковали прямо даже неестественно, как-то взахлеб, срывались иногда на нелепый выкрик «ку-у-ук» вместо привычного и спокойного «ку-ку».

Знакомая уже улочка лежала молчаливая и темная: ни в одном доме ни огонька. Здесь воздух был значительно теплей я суше, чем у речки, и Никольский расстегнул пальто. В огороде напротив теперь никто не спорил, деревня спала. Но перестук тракторного мотора где-то за восточной окраиной Ведрова не прекращался.

Никольский поднялся на крыльцо. Дверь была на замке.

«Целуется, поди, с кем-нибудь, как эти…» — раздраженно подумал он. И вдруг представил себе Людину фигуру, румянец на ее полных щеках, пушок над губой и, пробормотав совсем обозленно: «А ты торчи тут пень пнем!», дернул ни в чем не повинный замок.

Замок сразу же открылся. Он был просто вставлен в пробой и закрыт, но не заперт.

В доме Никольский нашарил выключатель, зажег свет, задернул занавески на окнах. Разделся, выставил свои припасы на стол и полез в печь за картошкой.

Картошка была холодной, но вкусной. Он ел ее прямо из плошки. Открыл четвертинку, выпил полстакана, распечатал консервы и с аппетитом принялся за позднюю трапезу.

Он съел полбанки консервов, половину плошки картошки, выпил стакан воды с конфетой, почувствовал себя уютней, решил лечь спать, но вдруг вспомнил Люду и что она сейчас на свидании. Воображение было у него развито хорошо, и, представляя ладную Людину фигуру, он как-то невольно стал восстанавливать в памяти читанное, виданное в кино о любви, об объятиях, ночах. А читал и видел он много, очень много. И стал с горечью думать, что и у него было что-то такое, да не совсем такое, как написано и как воображается.

Он специально стал восстанавливать в памяти самое лучшее, самое дорогое из давних встреч, когда Тамара еще не была его женой. И невольно пытался провести какие-то параллели с воображаемыми любовными встречами. Выходило все не так, все суше, строже, деловитей и неинтересней, чем в книгах и в кино, чем, наверное, сейчас у Люды…

— Так вот и прожил жизнь пень пнем, — с горечью повторил он понравившееся ему выражение.

Водка возбудила его, спать расхотелось, захотелось вдруг читать стихи, да не было слушателя. Он накинул на плечи пальто, погасил свет и вышел на крыльцо. Сел на ступеньку и, поставив локти на колени, подпер голову руками.

Ночь теперь была темной, но не холодной. Установилась полная тишина, а звезд стало много. Никольский сидел, вспоминал весь сегодняшний день, час за часом, и неожиданно почувствовал, что несостоявшийся ужин с Людой — в общем-то пустяки, что дело совсем не в нем, что мелкая обида уходит куда-то, а его всего переполняет радость от встречи с этим днем, вечером и ночью.

Он вспоминал дорогу, сквозные березняки, веселое лицо шофера, хруст сучков в кустах, омуток Ярыньи, гороподобного парня, веселый шабаш кукушек, Вспоминал еще что-то не здешнее, не сегодняшнее, отдаленное куда-то туда, за перелески и речки, в смутную даль, в детство. И ему становилось все лучше и лучше, все радостнее и счастливее.

Он как бы видел и голубые нитки проводов над селом, и вдыхал запах сырых черемух, и двигался в струях то теплого, то прохладного воздуха. И присутствовал на тайных свиданьях, и слышал соловьев и поцелуи, и все это было здесь, рядом с ним, а еще больше в нем самом, его собственное, во всем его существе.

«Буду сидеть до рассвета, — сказал он себе. — Сколько годов я не встречал восхода солнца?»

Ему и не припомнить было, когда он встречал восход в последний раз. И Никольский подумал, как он мальчишкой любил всякую погоду: бегать по лужам в дождь, набирать полную грудь ветра, носиться на лыжах в мороз. Любая погода да и любое время года были исполнены своей особой прелести, были важны своей необходимостью, своими радостями.

«А сейчас только и думаешь, каким вариантом гриппа можно заболеть при такой-то погоде. И ветер нехорош, и мороз нехорош, а жара еще хуже. Дело-то, видно, в самом себе», — опять подвел он горький итог.

Еще посидев, Никольский прошел в дом, зажег свет, допил все из четвертинки, немного закусил и снова отправился на крыльцо.

Здесь он сел, навалился корпусом на стену дома, удобно вытянул ноги и решил вспоминать и читать про себя или вполголоса любимые стихи о природе. Начал вспоминать Фета, но мысли пошли на перекос, все куда-то поплыло, и он провалился в небытие…

Очнулся Никольский оттого, что замерз. Светало, было свежо. На бревнах, где он сидел вечером, лежала седая роса. Такая же роса покрывала изгородь палисадника.

Он встал, размялся, потянулся несколько раз. И прислушался. Вдали работало по крайней мере два или три трактора. Но как-то глухо, словно из-под земли, с неким прерывистым, странным бульканьем и придыханием рокотали их моторы. Никольский прислушался внимательней и расхохотался:

— Дурень! Да то ж тетерева…

Он посмотрел ка часы. Пять минут третьего. Нанесло ветерком с Ярыньи. Никольский глядел на мрачноватый лес на востоке, из-за которого скоро должно было появиться солнце.