Я взглянул на Тоню. Она переменила положение, села, подогнув ноги под себя, упираясь в плот одной рукой. И странно — она улыбалась! Улыбка была совсем натуральной, однако после всей этой сцены она казалась более страшной, чем недавние ее слезы.

Поднялся со своего ложа старик. Кряхтя и вздыхая, он подобрался к дочери. Присел возле нее, с трудом сгибая хрустящие колени, и расстроенно, с хрипотцой в голосе, пробормотал:

— Что же это ты, доченька? Как же? Пошто такую напраслину на себя возвела? Зачем такое наговорила? Ведь сболтнула же?

— Слышал, папа? — спокойно спросила Тоня и, не дожидаясь ответа, добавила: — Еще бы не напраслина! Самую что ни на есть ерунду сказала. Ты-то вот не поверил. А мне проверить его надо было. Видел, как он меня ударил? И этого я ждала, и это для проверки снесла. Ты-то знаешь: стерпела ли бы я, чтобы меня били? Я бы такую сдачу дала, а не смогла бы руками защититься, так на плоту приколков немало. Ничего, вытерпела.

— Ой-ёй-ёй, Тонюшка! — почти по-бабьи причитал старик. — Честным-то словом пробросалась. Нехорошо получилось.

— Нехорошо, — вздохнула Тоня. — Да что ж поделаешь? И честное слово продать пришлось, чтобы человека испытать, с которым сквозь всю жизнь идти собиралась.

— Собиралась, говоришь! — приподнялся старик. — Ты чего, Тонька, надумала?

Тонька поднялась вслед за отцом. Теперь отец и дочь стояли. Она была чуть меньше его ростом, но, пожалуй, не уже в плечах. Обняв старика за плечи, прижимаясь к его боку, она горячо заговорила:

— Папа! Не спорь ты со мной. И так тяжело мне. Да и меня знаешь: не отступлюсь от своего, лучше утоплюсь. Пойми, не случайная это у нас ссора! Я уже сразу после свадьбы стала примечать: не тот он, о котором я мечтала, — а сегодня он передо мной как на ладони. Он до свадьбы тенью за мной ходил, клялся во всем, о верности говорил. Да ладно… Ведь не из-за Вальки какой-нибудь я, а неправды не терплю. Как же я жить с ним стану, когда он вроде ради хитрости какой-то до свадьбы о том, о другом умалчивал? Я просила: «Скажи!» Так нет! А после свадьбы то одно, то другое открывать начал. Не уйдет, мол, теперь никуда. Жить надо. Ведь он и дальше обмануть не задумается, когда ему выгодным покажется. Пап, ведь себя он только любит. Попробовала я сегодня его на свое место поставить, показать, каково с человеком жить, когда он тебя обманул. Встал он на мое место, так видел, как завертелся?

— Ой, доченька! — бормотал старик. — Как же теперь? Что ж это, господи, делается?

— Себя он одного любит, — повторила Тоня. — А я ждала такого, чтобы одинаково, сколь меня, столь и себя любил. Я бы его больше себя в тыщу раз любила. Не тот… Как быть, спрашиваешь? — уже спокойней прибавила она. — Сейчас кое-что из вещей возьму и в Сохру берегом пойду. Оттуда на катере до дому уеду. Не удерживай, пап! — просительно заглянула она старику в лицо. — Здесь ведь недалеко, догонишь плотишко не торопясь. Сколько ты их перегонял, угони уж и этот? А? Да и он вернется. Побегает-побегает и придет. Знаю я: пылить он любит, да твердости в нем нету. Угоните. А дома разделим пополам. Сами подрубим. Пусть увидит, нужен ли нам он, чтобы новый дом поставить. Пойду я, папа. Пройдусь хоть, одна побуду.

Из-за леса, сбегавшего к воде по противоположному берегу Ломенги, выставилась красная горбушка всходящей луны. Стали различимы берега, темная лента воды, очертились края плота. Костер почти погас, от ночной свежести у меня сводило все тело, но я боялся пошевельнуться.

— Люди-то, люди! — чуть не плача, охал старик, наблюдая за дочкой, которая собирала разные вещи в рюкзак. — Коли разводиться будете, он такого про тебя наскажет! И Борьку приплетет. Стыда-то, позора-то не обраться!

— Кто меня знает, не поверит, — бросила Тоня, надевая рюкзак. — А на сплетников наплевать! Прости, пап!

Она подошла к старику, быстро прижалась к нему и через несколько секунд спрыгнула на мысок берега, у которого остановился плот. Уже с берега донеслось:

— Подкинь в костер — прохожий заспался, простынет. А когда тот… придет да если про меня спросит, пошли его куда-нибудь недалеко в другую сторону. А то догонит еще. Не могу я видеть его сейчас. Счастливо тебе добраться, пап! Дома к Ломенге ходить буду. Встречу.

Чуть повернув голову, я следил за освещенной луной фигуркой, которая с мыска вскарабкалась на крутик берега, мелькнула несколько раз в кустарнике и скрылась из виду. Затем я поглядел на старика.

Луна взошла совсем, и стало светло, почти как на рассвете. Старик опустился на чурбачок, лежавший на конце плота, неподалеку от рулевого весла, и в бледном лунном свете казался изваянием. На воду поперек Ломенги в некоторых местах легли матовые лунные дорожки. Одна из них прошла совсем рядом с плотом, по течению чуть ниже его. Около леса на обоих берегах слоилась низкая пелена холодного тумана. Не было слышно ни единого звука, кроме далекого журчания струй на перекате.

Я встал, поковырял палкой в костре, присел несколько раз, разминая озябшие ноги, и по качающейся поверхности плота направился к старику. Он не обратил внимание на мое приближение и не переменил позы, лишь глухо бормотал:

— Сраму-то! Вот тебе и первая красавица! Теперь ни жена, ни вдова, ни девка на выданье! Горе-то! Дом подновить ладились. Мы со старухой двадцать лет до своего дому по закуткам маялись. А этим в первый же год. В доме всего полно. Так не живется! Господи боже мой, до чего самостоятельные пошли! Требуют всего. Как людям-то на глаза показаться?

— Что это вы, папаша? — подал я голос. — Что с вами?

Старик поднял на меня глаза, вытер ладонью лицо и тихо ответил:

— Слыхал, поди? Неужива у дочки с зятем. Материнский характер у нее. Вся в мать.