Отвернулся в сторону и громче прибавил:

— Мать ее, старуха-то моя покойная, характерная была. Гордая! Неправды не переносила. Вот и дочка такая же. Да ведь жили мы со старухой не год, не два… Э-эх!

Несколько минут мы молчали. Вдруг на берегу раздались гулкие в тишине ночи шаги, и на крутике, словно в подтверждение Тониного предположения, выросла отчетливо видимая при серебристом свете луны фигура Юрия. Он некоторое время глядел на нас, затем крикнул:

— Где жена?

Старик ничего не ответил, даже не повернулся на окрик. Тогда Юрий еще повысил голос:

— Тонька где, спрашиваю?!

— Ушла, — безучастно отозвался старик. — Кажись, в Пимачата.

Юрий резко повернулся и снова исчез, направляясь в сторону, противоположную той, в которую ушла Тоня. Он явно намеревался догнать ее. Кто знает, зачем? Может быть, извиниться, просить примирения. Может быть, к старым оскорблениям прибавить новые… Неизвестно.

Старик молчал. Приходилось молчать и мне. Затем он поднялся, и по его движению я понял, что он принял какое-то решение.

— И-эх! — махнул он рукой и даже, мне показалось, выругался сквозь зубы. — Слушай, милый, — обратился он ко мне, — ты меня прости, но поди-ка ты в Сохру. Семь верст здесь. Сейчас луна, тропка тут хорошая. Видел, куда дочка пошла? Не бойсь, не заплутаешься. Берега придерживайся. В Сохре лесопункт, откуда и катера через Снегов ходят, и машина подпасть может. Уедешь. Извини уж, такая напасть приключилась! Поди! Один остаться я должен.

Повинуясь просьбе старика, я быстро собрался и спрыгнул на берег, провожаемый его разъяснениями, как добраться до Сохры. Войдя в густой береговой кустарник, я свернул с тропки, сделал дальний обход по берегу и, пригибаясь, стараясь ступать бесшумно, приблизился к краю возвышенной части берега, откуда было можно спуститься к плоту. Там я прилег за корягой, вынесенной на сушу весенними водами, и стал глядеть на плот. «Нельзя оставлять старика, — подумалось мне, — натворит еще чего-нибудь с горя».

Старик стоял на середине плота, вытянувшись во весь высокий рост. Он смотрел в том направлении, куда должен был уйти я. Убедившись, вероятно, что я отошел на порядочное расстояние, он перебросил на мысок берега вещевой мешок и багор, а потом заглянул в шалаш и обошел весь плот.

После этого взял в руки топор, подошел к краю плота и с размаху рубанул по вицам, связывавшим бревна. И вот раздались один за другим частые удары, отдаваясь раскатистым эхом в крутоярах берегов, вверх и вниз по реке. Сначала одно бревно, затем второе, затем третье отвалились от плота и, срябив лунную дорожку на воде, поплыли вниз по течению.

«Что он, с ума сошел с горя? — недоумевал я. — Так он весь плот по бревну распустит!..»

А старик рубил и рубил без устали. Бревна отходили от плота, выплывая на быстрину. Повалились в воду булыжники и дерн, на которых был разведен костер. Зашипели, плюхаясь в реку, головешки. Разрубая связки плота, старик бормотал что-то нечленораздельное. Однако постепенно он распалялся, и вскоре я услышал произносимые им слова:

— Зятя, говоришь, себе искали, чтобы дом перестраивать? Приемка? Эх, ты! Да мне от тебя ни одного полена не нужно. Спать спокойно не буду, коли этими бревнами дом подрублю. Может, при дележке мне как раз те дерева попадутся, что ты рубил. Не-ет! Все размолю, пускай плывет! Вдвоем со старухой дом ставили, вдвоем с дочкой перестроим. Сами поставим, сами жить будем. Провались ты!

Последнее восклицание относилось, видимо, и к зятю, и к остаткам плота. Как раз в эту минуту старик соскочил на берег, выдернул из земли кол, к которому был привязан плот, и багром оттолкнул остаток плота подальше от берега. Вскоре и этот остаток пересек лунную дорожку, выходя на быстрое течение.

Старик вскинул мешок на спину, положил багор на плечо, взял в свободную руку топор и стал подниматься на крутик. Он прошел неподалеку от меня, вышел на тропу и направился в сторону Сохры.

Я смотрел ему вслед, следил, как он уходит в густые кустарники и как пика-багор с поблескивающим острием плывет поверх верхушек ивняка, и думал, что старик сказал неправду, когда говорил о характере своей дочери. В ее характере было, без сомнения, немало и отцовского.

Ловили на мелком месте. Прибылая вода спадала, а лещи косяками выходили на отмель, туда, где берег ровным песчаным скатом скрывался под водой. Клевали еле заметно: часто, но не резко подрагивал поплавок. А затем отчаянно брали в глубину и рывком вели от берега.

Мы с Димкой заняли чье-то обсиженное место: здесь стояли развилки под удочки, виден был след от костра. Димка поворчал, что может прийти хозяин и вытурить нас, но очень хотелось расположиться именно тут, и мы остались.

Между прочим, Димка только для меня — Димка. Для других он — по отчеству, и уважаемый, и все такое. Но я хорошо помню, что он еще с первого класса должен мне крючок-заглотыш, а до сих пор не может отдать. Поэтому он для меня — Димка, а не как-нибудь иначе.

Сзади нас простирался песчаный пляж, охваченный полукругом кустов. За кустами берег травянистыми уступами взбегал вверх, и на самом верху стояла малюсенькая бревенчатая избушка непонятного назначения с единственным маленьким окошечком.