– Что ты, Витка? – кажется, Серёжке даже нравится, что я услышала их разговор, – иди, доказывай.

«Доказывать» – значит ябедничать. Это в нашей школе – самый страшный позор. С доказулями никто не дружит. Им даже могут объявить бойкот. Я не доказуля, и Чернов об этом знает, поэтому и не боится говорить при мне о курении. Я ведь ни разу не пожаловалась, что он ломает мои ручки и запихивает в мой портфель огрызки. Я не рассказала об этом даже бабушке, когда та, отмывая обложки моих учебников, обещала сходить в школу и разобраться. Хорошо, что она тогда не пошла, иначе я стала бы в классе кем-то вроде Муртазаевой.

– Шуба! Ирочка идёт, – кричит от дверей Лёнчик Сащин.

Наша Ирочка проходит в седьмой класс, окликнув Чуева и выразительно взглянув на Чернова. Серёжка делает лицо попугая Кеши: «А я что? Я ничего».

Через полминуты Ирочка пулей вылетает в коридор. За стеной – в седьмом стоит дружный гогот. Мы притихаем. У классухи было такое лицо, видимо произошло что-то из ряда вон выходящее.

Возвращается Ирочка с директором Надеждой Дмитриевной. Нам не слышно, что происходит в соседнем кабинете, потому, что Анна Николаевна объясняет нам новую формулу.

– Я отказалась от этого жуткого класса, – поведала нам Ирочка на литературе, – если кто-то из вас будет общаться с этими выродками, я буду расценивать это, как предательство, – учительница посмотрела в нашу с Черновым сторону. Я почему-то подумала о том, что теперь Чернов не будет курить. Меня это порадовало. Я не хочу, чтобы мои одноклассники становились такими, как Витёк Чуев.

На перемене из своего класса вывалились в обнимку Лабынина и старшая Муртазаева:

– Здравствуйте, Ирина Владимировна, – нарочито вежливо начала Лабынина, – как у Вас дела?

– Вы же нас больше не учите, – добавила лохматая Мила, демонстративно, будто в знак презрения, ставшая задом к своей сестре.

Ирочка быстро вышла из класса. Лабынина оглушительно захохотала, потряхивая своей пышной причёской.

Какая отвратительная девочка. Неужели она не видит себя со стороны?

Вышел Чуев, выглядел он немного присмиревшим. Чернов встал и пошёл в коридор. Молодец!

– А что я сделал? – виновато сказал Витёк в пространство, – Всего лишь морковку на стул подложил.

Если это, действительно так, тогда мне не понятно, чего Ирочка так завелась. Ну, убрала бы морковку и села. Хотя может она и села? Тогда, да. На морковку можно сесть по-разному…

Я собираюсь в школу. У меня в руках капроновые колготки с лайкрой. Их мама привезла ещё давно. Я их берегла на новогодний праздник. Но сейчас надену, а, то вдруг, больше не будет случая. Сегодня будет конец света. Об этом целый месяц говорят все вокруг. Конечно, я не верю в это. Но, честно сказать, маленький страх сидит во мне. Я собираю доказательства того, что это всё слухи. На столе лежит программа на следующую неделю. В «Мурзилке» пообещали сюрприз в новогоднем номере. Значит, газетчики уверены, что следующая неделя и новый год всё же будут. По телевизору тоже ничего не говорят о сегодняшнем дне, я смотрю все новости в программе «Время» вместе с дедушкой. Там всё только о Ельцине. Да и Чумак, зарядив с экрана, очередную трёхлитровую банку воды сказал: «До завтра».

Конечно, всё это бред. Такой бред, что мне даже стыдно признаться дедушке в том, что я боюсь сегодня идти в школу. Я тяну время сборов, вспоминая, из-за чего в прошлый раз мне позволили остаться дома. Вспомнила. Накидываю старую дядину Васину куртку и иду во двор. Долго стою в туалете. Из его щелей сквозняком тянет по моим ногам в тонких колготках. Надо было надеть гамаши.

– Чего ты там так долго? – спрашивает со двора бабушка.

– Кажется, я отравилась колбасой, – говорю я и краснею от собственного вранья.

– А я говорила, надо пожарить, – бабушка всегда не доверяет колбасе.

Розовый кусочек докторской летит в кошачью миску. Я снимаю колготки и заваливаюсь на диван с журналом «Воспитание школьника, 68», их у нас в сарае – две полки. Я вырезаю оттуда чёрно-белых пионеров, или обвожу их ручкой. Наш класс уже почти не носит галстуки. Если раньше забывчивых отправляли домой, то сейчас учителя не обращают на это внимания. Первой галстук сняла Неманихина. А потом и все остальные. Кроме Русика, Королёвой и Аньки Губановой, которая с недавних пор затесалась в хорошистки. Я тоже пока не снимаю, потому что дедушка считает, что страна окончательно развалится, когда не станет пионеров и комсомола. Он выписал себе «Комсомольскую правду», и каждый день поражается, почему в ней пишут про контакты с пришельцами и другие бредни. Мне, по большому счёту, всё равно, будут пионеры или нет, но чтобы страна разваливалась, я не хочу. Хотя, почти каждый день слышу, что она и так уже развалилась. Мама на выходных жалуется, что талоны на мыло и сахар перестали отоваривать, а в магазинах пустые полки. В журнале «Крокодил» теперь любимая карикатура – длинноносая продавщица у прилавка, затянутого паутиной.

Не знаю, на какой планете живут художники журнала и моя мама, (тем более, что планет с живыми существами теперь стало много), но у нас в сарае стоят мешки пшена и гречки, в кладовке бидон мёда с пасеки, в магазин каждый вторник привозят мягкий хлеб, и на столе всегда и огурцы, и помидоры, и компоты. Правда куда-то исчезли шоколадные конфеты, но вместо них появились сладкие плитки грязно-серого цвета, их вполне можно есть. А недавно Нянька принесла мне пять конфет «Школьные», завёрнутые в неизменный носовой платок. Эти конфеты мы плавили в классе на батарее, они становились мягкими и вкусными.