Любой поезд можно использовать как транзит. И вот я – на Белорусском вокзале. Холодно, но светит солнце. Я сажусь в электричку у окна справа. Поезд отсчитывает остановки. Каждая – как шаг на одну ступень вниз, в Подсознание, погружение в Память, в детство, которого почти что и не было. Ехать полчаса. С каждой ступенью слёзы всё сильнее наворачиваются на глаза, но я сдерживаюсь. Вот уже и дальний пруд за окном, сейчас будет ближний, маленький, всегда покрытый зеленью. Я встаю, подхожу к дверям в тамбуре.

Двери открываются. В Подсознание.

Светит солнце, но холодно. Я поворачиваю направо, перехожу дорогу. Большое здание магазина. Теперь он называется как-то иначе. Около него когда-то сидели бабушки, торгующие цветами, яблоками, картошкой. Я иду дальше. К Дому. Медленно. Потому что каждый шаг даётся мне с огромным трудом. Я подхожу к торговым палаткам и читаю вывески. Какая-то крутая машина заезжает на асфальтированную парковку. Я не смею даже ступить на этот проклятый асфальт. Он похож на надгробие. Той траве, тем деревьям, которые навсегда остались под ним. Надгробие моему сгоревшему дому. Я прохожу чуть дальше.

Маленький клочок уцелевшей земли нашего участка. Огромное дерево, каким-то чудом оставшееся неспиленным чудовищными монстрами, лишившими меня связующей нити с Прошлым. Я подхожу к дереву. Оно находится за новой оградой. Я бы хотела обнять его, но из-за невозможности утыкаюсь носом в доски забора. Всё плывёт перед глазами. В это дерево всегда ударяла молния, мне было за него страшно, я хотела, чтобы оно жило вечно. И вот оно – единственное, что здесь уцелело. На этом страшном месте. Здесь тогда находилась одна из калиток. Когда мама возвращалась из города с работы по вечерам, она всегда заходила через неё. И потом ещё долго мне будет казаться, что калитка вот-вот откроется, и появится мама…

На нашем участке росло очень много деревьев. И был сад. Из яблонь, вишен, слив, зарослей малины, несчётного количества кустов смородины, красной и чёрной, и крыжовника. Проще сказать, чего у нас не было.

Прошло, наверное, два года после смерти деда, как мне приснился кошмарный сон. Я позвонила подруге – у неё здесь целых две дачи. И она: «Как раз хотела сказать, что…».

Я сразу приехала. Открыла калитку. Подошла к пепелищу, села на какие-то кирпичи и заплакала. Слева валялось колесо от моего детского велосипеда. Всё остальное сгорело в ноль. Это страшно. Очень. Всё, что здесь оставалось, так или иначе продолжало связывать меня с мамой, с детством. И внезапно насильно оборвали даже такую тонкую незримую нить… Ключи от дома, которые, казалось, теперь можно оставить здесь же, я хранила ещё много лет.

Помню, как на терраске по вечерам «шкворчит» сковородка, а в ней – жареные опята с картошкой. Опята, которых мы насобирали с дедом утром чуть ли не целый мешок. На терраске – на верёвке вдоль стены – подвешены пучки целебных трав. В комнате пахнет керосиновой лампой. Бабушка гадает на картах. За окном – дождик и запах осени. А потом мы разводим костры. Туман и дым от костра. Опавшая листва. Осень. Слово «ностальгия» для меня ассоциируется с дачными кострами, туманом и осенью.

Я иду вдоль шоссе по направлению к монастырю. Меня встречает привычная табличка, лет ей, возможно, столько же, сколько и мне, а возможно, и больше: «ТРАНЗИТНОЕ ДВИЖЕНИЕ ПО РУБЛЁВО-УСПЕНСКОМУ ШОССЕ ЗАПРЕЩЕНО!» Кому-то, может быть, и запрещено. Но только не мне.

Я дохожу до монастыря. Дверь в монастырские угодья открыта. Обычно, когда я приезжала сюда раньше, всегда было закрыто.

Никого нет. Я вхожу на территорию монастыря, иду по длинной аллее. По бокам – деревья, травка, пчелиные ульи и… ни души. Я подхожу к церкви, но та заперта. Я сажусь на лавочке и думаю: почему меня сюда впустили? Здесь должно быть нечто, как подсказка, знак…

Я иду обратно, и уже почти у ворот мне внезапно бросается в глаза надпись на доске объявлений крупными красными буквами:

«6 мая – день Святого Георгия…»

Я останавливаюсь как вкопанная… Что ты хочешь сказать мне, Святой Георгий? Что?

Он не звонит.

Восьмого мая где-то в районе обеда я делаю то, чего делать не должна. Не имею права – я пишу ему sms-ку. Состоящую всего из одного слова:

«Кофе?..»

Я знаю, он убьёт меня. Убьёт меня… Убьёт…

Он перезванивает и набрасывается, как голодный зверь на подкинутый кусок вожделенного мяса. Его голос – грубый, резкий, кромсающий меня на части – громогласно гремит в моё нежное ухо:

– КТО ВЫ? Вы мне написали… про какой-то кофе… Какой ещё кофе? КТО ВЫ?

И тут я начинаю… хохотать…

– Да, я написала… ЭТО ЖЕ ВЫ предложили мне выпить с вами кофе… А не я… Я вас за язык не тянула…

Он судорожно перебирает в памяти всех, кому обещал кофе… Он злится и звереет ещё сильнее, и ещё громче, почти оглушая меня, рявкает:

– Я занят. И уже за городом. На Рублёвке. Сегодня не получится. Возможно, завтра. В обед. Я позвоню.

Девятого мая я звоню ему в обед сама. Он не отвечает. И тогда, чтобы окончательно довести его до бешенства, зная, что он ненавидит и готов убить тех, кто шлёт ему sms-ки, и в первую очередь, естественно, Алису, я пишу ему так, чтобы он подскочил как ошпаренный от моей наглости и наконец-то запомнил меня раз и навсегда, и уже больше никогда не спрашивал: