И никаких громких фраз о гражданской позиции, о воспитательных задачах прессы. Зато есть очень важные слова о мыслях, волнениях, чувствах читателя, о том, что газета делает его сопричастным к разнообразным явлениям жизни, почти очевидцем даже далеких событий. Через такой подход, такой контакт с читателем мыслятся ему и гражданственность и воспитательность газетного слова. Вполне зримая нить тянется от юношеского манифеста в «Волне» о своей литературной «внекорпоративности» и предпочтении здравого смысла к заявлению, что «Русское слово» «это газета здравого русского смысла» и потому «не знает» ни «фильств», ни «фобств». А «газета здравого смысла неизбежно должна быть газетой прогрессивной» и практичной, потому что «там, где речь идет о бытии народа, быть практичным — долг». Это не просто красивый силлогизм. За этими словами, безусловно, и опыт, вынесенный из первой революции. Но еще за несколько лет до того, в марте 1902 года, он пишет Сытину из Парижа, что видит главнейшую цель «Русского слова» в том, чтобы «распространять идеи здравые, хорошие, чуждые революционных крайностей и излишеств, но и чуждые всему темному, мрачному» [928] . «Русское слово» не сразу избавилось от наследия времен, когда, по словам Дорошевича, с помощью «плохой газеты с хорошим названием» предпринималась попытка «провести» в «широкие народные массы» черносотенные идеи. В мае 1903 года в посланном из Италии большом «инструктивном» письме заведующему редакцией Н. В. Туркину он с явным неудовольствием отмечает, что «квасные патриотические статьи, которые нет-нет да и мелькнут у нас, вредят нам во многом и ни к чему не служат. К ним так принюхались, что их аромат не замечают. В случае беды — они ни в какой счет не идут. Ни от чего не спасают, ничего не извиняют. Это ребячество, которое за глупостью пора бросить». Там же он сформулировал и суть патриотической позиции «Русского слова»: «Нельзя не любить России. О стране, которая дала миру Пушкина и Толстого, смешно, глупо или грешно говорить иначе как с достоинством. Но это не должно переходить в квас и тон „Московского листка“. Пусть мерилом всякой такой статьи будет вам:

— А напечатали бы это в Московском листке»?

Что же касается принципиальности газеты, меры ее критичности и взаимоотношений с властью, то здесь единственной «страшной опасностью» представлялось закрытие: «Она нам не грозит. Закрытие розницы — к нему, конечно, не надо стремиться, но его не надо и бояться до ужаса. Закрытие розницы выкупается успехами подписки, поднятием интереса к газете и даже уважения:

— Ого! Какие они!»

Поэтому «если фельетон по содержанию своему не заключает в себе опасности гибели газеты, он должен быть напечатан». Он не мог не помнить о судьбе «России» и потому сохранение газеты было для него не менее важным делом, чем ее облик.

Письма Дорошевича начала 1900-х годов из-за границы Сытину, Благову, Туркину — это почти сплошной инструктаж как вести газету в идейном плане и что предпринимать практически для достижения успеха. Даются распоряжения даже насчет того, какие корреспонденции набирать корпусом, а какие — петитом. Первый — для того, что «поважнее», второй — «более обывательщина». Нужно «выбирать, конечно, что имеет и не имеет интерес мало-мальски значительный». Естественно, «сенсационное слово» должно быть выделено. Он предупреждает, что нельзя делать газету зависимой от рекламодателей: «Были башки, предлагавшие мне кредит, министры, предлагавшие мне получки, — и вот я стану сотрудничать в газете, которая печатает рекламу о школе кройки за объявление в 23 руб. 50 коп.! Об этом, конечно, не может быть не только речи, но и мысли». Дело не в цене, не в объявлениях «в 5 р. 50 коп. или 3 500 000 руб.». Суть в принципе: «Независимость от чего бы то ни было, от денег в том числе — моя сила. Единственная. И я не Самсон, чтобы мои волосы остригла конторская Далила, кстати, отдающая квитанцию за принятое объявление».

Независимость… Его личная, журналистская, профессиональная независимость. Предмет его особой заботы в течение всей жизни. Он как будто и достиг ее. Но если его судьба связана с судьбой газеты, то здесь проблема, несомненно, усложняется, о чем он, конечно же, знает и в чем ему еще придется убедиться не раз.

Издателю и его зятю, как людям неискушенным в газетном деле, он не склонен чересчур доверять, о чем совершенно открыто пишет тому же Никандру Васильевичу Туркину, опытному журналисту, на назначении которого заведующим редакцией (для подстраховки неопытного Благова) сам же настоял: «Иван Дмитриевич и Федор Иванович, по непривычке к газетному делу, в редакции чувствуют себя так же, как чувствовал бы себя на электрической станции человек, знающий об электричестве только одно:

— Ток может убить» [929] .

Сытину он прямо напоминал: «Мы условились, что Вы не будете вмешиваться в газету». И одновременно заряжал его своим оптимизмом: «Уж очень у меня велика охота писать, работать, и очень я верю в „Русское слово“. Мы будем иметь успех, мы его добьемся. Я чувствую это, я верю в это. Ради Самого Бога, не разбейте во мне этого чувства. Тогда не выйдет ничего. Исполняйте мои указания по редакции в точности и печатайте мои статьи и фельетоны немедленно по получении. Кроме, конечно, воскресных фельетонов. Задержки не будет» [930] . Не один мемуарист, упоминая о Дорошевиче как фактическом редакторе «Русского слова», говорит о его буквально диктаторском поведении. Темпераментный Дон Аминадо вспоминал уже в эмиграции о редакционной атмосфере: «Царит, управляет, всех и вся под себя гнет, орет и мордует Влас Дорошевич. Шестидесятник он никакой, но редактор и журналист Богом отмеченный» [931] . Это, впрочем, впечатления более позднего времени. Но и тогда, когда обновление «Русского слова» еще только начиналось, у Дорошевича были вполне определенные представления, как должны осуществляться внутриредакционная власть и дисциплина, о чем он с абсолютной откровенностью поведал тому же Туркину: «Я не терплю выражения „ежовые рукавицы“. Но даже в самом республиканском государстве министры, раз они поставлены, должны держать дело твердой рукой. Дело требует, чтобы его держали твердо». Он чувствует себя «поставленным на дело» и соответственно ведет его, хотя и объясняет: «Я не Людовик и не говорю: „Государство — это я“. Но я сросся, слился с редакцией так, что каждая ее боль — моя боль». С издателем функции как будто разделены и все обговорено насчет того, кто и как руководит газетой, но купеческие привычки Сытина будят подозрения во время заграничных вояжей. И потому оставленному «на хозяйстве» Туркину внушается: «Ни на секунду ни Сытину, ни кому другому Вы не должны давать наступить на ногу ни в тоне, ни лично <…> При малейшей попытке вмешаться, напоминайте:

— Вы обещали Власу Михайловичу не вмешиваться ни во что в редакционных делах. То, что я делаю, я делаю по нашему общему с ним согласию».

Характерно, что в этих наставлениях заведующему редакцией, как особо облеченному исполнителю воли Дорошевича, совершенно игнорируется редактор газеты Благов. Его как будто не существует. Влас был уверен, что это фигура временная. Потому и позволил себе лишь иронически поинтересоваться: «Сколько выживет Ф.И.? Поистине, бедный Ф.И.» [932] . Федор Иванович Благов между тем оказался редакционным долгожителем и пускай формально, но был на своем посту вплоть до 1917 года. И надо сказать, что весь этот полуторадесятилетний период, знаменовавший преобразование и превращение «Русского слова» в самую распространенную либеральную газету, отмечен достаточно тесными и доверительными контактами между Дорошевичем и сытинским зятем, о чем свидетельствуют письма, которые на протяжении этого времени шеф газеты слал редактору. Сомневаясь поначалу в долговременности пребывания Благова на редакторской должности, он тем не менее еще весной 1902 года убеждает его проявить характер, «принять бразды правления в свои руки», считая это прежде всего «правом нравственным». Да, он помнит о контракте, согласно которому «верховная власть» в газете принадлежит ему, Дорошевичу, но у Благова тем не менее есть «право формальное». И потому, продолжает он убеждать Федора Ивановича, «никакими подписями на контрактах Вы не можете и не имеете права отказаться от Ваших привилегий и обязанностей редактора. Вы отвечаете за все и Вы распоряжаетесь всем». Стремясь сделать из Благова своего союзника, он обещает ему всяческую поддержку и одновременно деликатен, щадит его самолюбие: «Через два месяца, поправив вконец истрепанные нервы, я специально приеду и сам поставлю все дело. Тогда Вам не трудно будет его продолжать. А пока прошу Вас постепенно брать дело в свои руки и вводить в него те изменения, которые я позволю себе указать Вам только потому, что Вы никогда не отказывались принять мой совет как более опытного в журналистике. Простите, если не всегда эти указания будут подробно мотивированы. Пришлось бы слишком много писать, лучше я напишу что-нибудь для газеты. Подробную мотивировку каждого указания я Вам представлю и сообщу при личном свидании. А теперь будьте уверены, что каждое указание основано на фактах, здраво обдуманных соображениях и желании соблюсти только интересы газеты. Исполнение каждого из указаний мне необходимо, чтоб я мог действительно и с пользой применить свой труд и сделать что-нибудь для газеты». Одновременно Дорошевич стремится приободрить неопытного редактора: «Счастлив узнать, что газета хоть шевелится. Сразу ничего невозможно. Но шевелится. Значит — не мертвая. Значит — жива. Выздоровеет, Бог даст. Сделаем все. Я верю в успех». Делясь с Сытиным соображениями относительно «постановки газеты», он предупреждает издателя, что «дальнейшие указания» будет «прямо адресовать Федору Ивановичу». С годами произошло и дружеское сближение с Благовым. «Приятельство у меня перешло в дружбу к Вам, глубокую и сердечную», — писал ему Дорошевич в 1907 году. Он был с ним как ни с кем откровенен по части редакционных дел, в том числе достаточно деликатных. Для него, подолгу живущего за границей, важно знать, как воспринимаются в обществе его публикации. И потому он просит Благова: «Удосужьтесь, черкните (без титулов, вступлений) два слова, какие из присланных фельетонов замечены, какие прошли совсем незаметно, какие вызвали порицание». И в другом письме: «Большое спасибо за Ваши телеграммы о моей работе. Пожалуйста, очень прошу, держите меня в курсе дела относительно моих успехов и поражений. Это поможет мне ориентироваться: что нужно для газеты?» [933] Переписка свидетельствует, что Дорошевич доверял редактору и ценил его литературный вкус, умение работать с текстами. Кстати, об этой способности Благова рассказал К. Г. Паустовский в «Золотой розе».

Что же до отношений Дорошевича с Сытиным, то при всей их неровности и временами драматичности, следует отметить неизменный пиетет издателя перед журналистом. Хотя поначалу Власу приходилось почти в патетических тонах убеждать Сытина следовать его линии в строительстве газеты. «Я помню Ваши слова, Иван Дмитриевич: вся надежда на Вас, — напоминал он в парижском письме от 9 марта 1902 года. — Я полон желания спасти „Русское слово“. И если Вы не охладите во мне этого желания — с Божьей помощью я сделаю это. Но если Вы хотите, чтоб я отдал делу все свои силы и действительно сделал все, что могу, — мое непременное условие: все мои указания должны исполняться в точности. Я знаю, чего я хочу, что мне нужно для газеты. И если мои указания не будут выполняться буквально, я умою руки и скажу: