— Вот, Иван Дмитриевич, и с Вами пива не сваришь.

Я надеюсь, что Вы этого не захотите и дадите мне возможность сделать для газеты то, что я хочу» [934] .

Здесь видна не столько авторитарность характера (которую, ежели бы захотел, он мог сполна удовлетворить, заняв официально редакторское кресло), сколько понимание, что неискушенность издателя в газетном деле, тем более в создании новой для России газеты, может повредить делу, той мечте, для осуществления которой появилась наконец реальная возможность. Отсюда это сочетание мольбы и угроз. Сытин побаивался Дорошевича, называл фельетониста «грозой» и избегал во время его присутствия заходить в редакцию. У них бывали размолвки не только относительно курса газеты, но и в чисто практическом плане. Издателю приходилось терпеть диктаторские замашки Власа, о чем он рассказывал в 1920 году в Берлине, куда приезжал уже как советский представитель, уполномоченный наладить поставку бумаги: «А сколько горя было у меня с Власом! Да только о нем одном я мог бы написать три тома воспоминаний! Бывало, ночью номер сверстан и готов к спуску в мою ротационку — самую наиновейшую и крупнейшую из всех типографий во всей России. Вдруг появляется горе мое — Влас! Вином несет от него на сто верст! Всех толкает в сторону, да прямо к набранным и сверстанным страницам.

— Это выбросить! Это сократить! Набирай, Петя, под диктовку!

И стоя, в шубе, он диктовал прямо в линотип свой последний фельетон по поводу какого-нибудь министра или губернатора. Номер газеты не успевал к поездам, уходившим на рассвете в провинцию. Там в таких случаях „Русское слово“ приходило с опозданием. Но вся Россия читала Власа и… восторгалась. А мне было и радостно, и грустно: на другое утро приходили старик Василий Иванович Немирович-Данченко, поп-расстрига Григорий Петров и другие сотрудники. Кричали, гремели, скандалили по поводу того, что их статьи были выброшены из номера или так изуродованы, что сам черт в них ничего не мог понять. А если какая-либо статья и уцелела после ночного разгрома, устроенного Власом, то или заглавие отсутствовало или подпись была не та».

Наверное, бывали такие эпизоды. И картина очень живописная: источающий винный дух Дорошевич, в шубе нараспашку, в типографии диктует линотиписту для уже сверстанного номера свой фельетон. И хотя не очень вяжется она с чинными европейскими порядками, которые он сам же завел в редакции, такое вполне могло быть. Влас мог срываться. Вместе с тем стоит помнить, что рассказывающий это Сытин — уже раздавленный революцией, разгромившей его начавшее приобретать черты концерна издательское дело, нервный, больной, обиженный человек. Берлинский эмигрант, слушавший в кафе исповедь издателя о том, как Влас у него «больше министра зарабатывал», «восемьдесят, а подчас и сто тысяч в год тянул» из его «тощей кассы», заметил, что «возмущался московский купец, забывая, что не кто иной, как Влас Михайлович Дорошевич, был одним из тех весьма немногих литераторов, которые своим талантом создали „Русскому слову“ всероссийскую известность» [935] . Впрочем, Сытин и сам это признавал. В воспоминаниях он скажет, что именно Дорошевич, став «фактическим редактором „Русского слова“, приступил к тем реформам, которые открыли перед газетой безграничные горизонты» [936] .

Конечно же, важнейшим было — с кем делать газету, какие привлечь «опорные» имена. В объявлении о подписке на 1902 год среди сотрудников (авторов) газеты значились беллетристы И. Н. Потапенко, Д. Л. Мордовцев, поэтесса и педагог Е. А. Буланина, исторический романист М. Н. Волконский. Спустя два года к ним добавились прозаики А. Н. Будищев, Н. Н. Брешко-Брешковский, К. В. Лукашевич, актер Малого театра М. П. Садовский, профессор Д. М. Эварницкий. Еще через год было объявлено об участии писателей П. Д. Боборыкина, Вас. И. Немировича-Данченко, В. А. Тихонова, театрального критика С. Н. Кругликова. Время диктовало постоянную смену рекламной «обоймы». Громкие имена нужны были, особенно в начале подписной кампании. «Величайшей» своей «заслугой пред газетой» Дорошевич считал привлечение к сотрудничеству в «Русском слове» Амфитеатрова (после ареста и высылки писавшего под псевдонимами). Конечно же, в газете принял участие и другой старый товарищ — опытнейший репортер Владимир Гиляровский. Со временем на страницах «Русского слова» появились такие талантливые и быстро приобретшие известность литераторы, журналисты, как Осип Дымов, Александр и Сергей Яблоновские, Петр Пильский, Николай Шебуев, Петр Ашевский, Владимир Азов.

В 1902 году Влас пишет Сытину: «Хотелось бы создать для наших талантливых сотрудников (а у нас есть Григорий Спиридонович, Боборыкин, Немирович, Озеров, Розанов) огромную, колоссальную аудиторию» [937] . Но уже в следующем году к составу сотрудников предъявляются жесткие требования. Да, участие таких популярных прозаиков, как Петр Дмитриевич Боборыкин (он некоторое время руководил беллетристическим отделом) и Василий Иванович Немирович-Данченко, несомненно, на пользу газете, как и сотрудничество экономиста Озерова, эссеиста Розанова. Но вот Григорий Спиридонович Петров, священник, пошедший против официозного, огосударствленного православия, безусловно, талантливый публицист, умеющий обратиться к читателю, явно полон желания превратить «Русское слово» в своего рода новую церковную кафедру. В письме к Туркину Дорошевич решительно возражает против такого перекоса: «Я Петрова люблю. Петров интересен. С Петровым часто можно не соглашаться, но выслушать его и интересно, и бывает приятно. Пусть Петров. Петров — хорошо. Но никаких „подпетровков“». «Про своих протеже», иронизирует он, о. Петров может сказать то же, что когда-то сказал нижегородский губернатор Баранов про своего чиновника по особым поручениям: «…я порядочный человек, а чиновники по особым поручениям у меня всегда и обязательно прохвосты».

В 1903 году уже не нужен Потресов (Сергей Яблоновский) — «в сентябре срок его контракту», и Дорошевич советует отнестись «к нему так, как женщина к беременности: чем дальше, тем это затруднительнее, но в назначенное время это произойдет совсем и окончательно». Не устраивает его и присутствие в газете философа-публициста Василия Розанова. «Вообще, — подчеркивается в том же письме к Туркину, — по части новых сотрудников — никого. У нас есть редакция. Довольно. Никаких Абрамовых, никаких Розановых, ни под своей фамилией, ни по подложному виду. При первом появлении любого из этих прохвостов — отрясаю прах от ног и телеграфирую о том, что никакого участия больше не принимаю <…> Но нужно хранить ту редакцию, которую создал я» [938] .

Время, впрочем, показало утопичность этого желания «хранить редакцию». Сотрудники и авторы менялись, что было вполне естественно. Спустя годы Дорошевич констатировал: «На этом пути сколько приставало и сколько отставало от него литераторов! <…> Но одни уходили от „Русского слова“ вправо, другие — влево». Газета прощалась с ними «не с легким сердцем», благодарила «за пройденный вместе путь», но откровенно заявляла, что «теперь нам не по дороге» и желала успеха, в который не верила. Потому что не хотела «бесплодных жертв, разочарований и тяжких реакций» [939] . Но были и сотрудники, которые, несмотря на различные сложности, сумели сохранить свои позиции в газете, в том числе Сергей Яблоновский и Василий Розанов.

К газете тянулись, хотели в ней работать многие. С предложением о сотрудничестве к Дорошевичу пришел знаменитейший фельетонист, многолетний редактор журнала «Стрекоза» и автор острых художественно-публицистических циклов в «Русских ведомостях» И. Ф. Василевский (Буква). В письме к Благову шеф «Русского слова» называет старшего товарища по цеху «настоящим, истинным „королем русского фельетона“, человеком с большим и истинным именем» и выражает «радость работать вместе с таким публицистом, как он». Для него это «фельетонист хорошего тона». С его приходом «мы становимся самой сильной по фельетону газетой». Вместе с тем важно правильно определить «место» Василевского-Буквы в газете, и Дорошевич видит его ведущим провинциальный фельетон: «У нас из провинции много фактов. Нет обобщений, освещения, живого слова». Провинциальная тема не задавалась в газете с самого начала, когда ее вел Н. И. Розенштейн, писавший под псевдонимом Пикквик. Не без раздражения Дорошевич писал Благову: «Г-н Пикквик может прекратить свои ежедневные провинциальные статейки — вследствие крайней их глупости. Пусть дает еженедельный фельетон из провинциальной жизни по понедельникам. Этим тоже освободится место от балласта. Лучше ставить оригинальные корреспонденции». Вообще Благову следует быть решительнее. Неудачные статьи Потресова (Сергея Яблоновского) можно не печатать «не спросясь. Это право редакции». А вот на предложение И. Ф. Василевского Дорошевич ждет от редактора немедленного ответа, ибо это не тот человек, которого можно заставлять ждать. Приход Буквы в «Русское слово» видится «хорошим шагом для нового приобретения симпатий интеллигентских провинциальных кругов и провинции вообще». Не менее важно и то обстоятельство, что «появлением Буквы у нас, как когда-то появлением Боборыкина, Немировича, сглаживается разница между „Русскими ведомостями“ и „Русским словом“, т. е. „Русское слово“ может определенно числиться по либеральному лагерю, хотя и выгодно отличается от „профессорской“ газеты „живостью, отзывчивостью, обилием сведений“ при „отсутствии сухости, черствости“. Речь идет о новом имидже либерального издания, приближающегося „к нашему идеалу газеты: независимой, живой, очень литературной, прогрессивной“» [940] . Этой же цели могло способствовать и приглашение экономиста А.И. фон Рутцена, писавшего в «Русских ведомостях». Его статьи, убеждал Дорошевич Благова, помогут «заинтересовать всю земскую Россию».