— Добро. А Крылова с Бубновым я завтра предупрежу. И Беклемишева с Горюновым тоже. Иногда всем не мешает расслабиться… Но все-таки вспомните, как Вам не по душе была эта идея, насчет дизелей для Бубновских подлодок? Тогда, при нашей встрече под Пасху? Жалко, что не поспорили, то-то бы Вам сейчас отдуваться пришлось!

— Той встречи и тех пирожков от супруги Дмитрия Ивановича я, Михаил Лаврентьевич, никогда уже не позабуду… И на счет «расслабиться» — это тоже правильно. Все-таки, Вам тоже хоть иногда, но отдыхать по-человечески надо.

Первый духовный кризис от пребывания в новой шкуре, в новом для него «старом» времени с кучей незнакомых правил, условностей и с новыми людьми вокруг, настиг Вадима в самой середине лета, когда усталость начала властно брать свое, а эйфорическое возбуждение и азарт от неожиданного для него участия в «большой игре» слегка поутихли. Игра эта была не из тех, что являлись здесь смыслом прожигания жизни и миллионных состояний для ряда представителей государственной элиты, в кругу которой ему приходилось волей-неволей вращаться. В его игре не делались ставки или биржевые аферты на деньги или честь. На этом кону стояли судьбы не только нескольких иновремян, но и всей огромной имперской России в этом до сих пор непривычном для него мире.

В мире, где собственная роль поначалу представлялась Вадиму простой как табурет: наладить связь между царем и его старшими товарищами, создать антибиотики, что, как выяснилось, не так-то уж и просто с учетом местных технологий, и обеспечить выживание пока еще не родившегося цесаревича Алексея, попутно не допуская к царской чете деятелей типа Распутина. Только вот Николай посчитал, что этого мало. И время понеслось вскачь…

Минуло почти шесть месяцев, как они здесь. И уже очевидно, что первые ходы сделаны правильно. Да и предки тоже, как оказалось, вовсе не такие уж дураки, как порой, по наивности, представлялось Вадику там, в начале 21-го века. И эта война уже точно идет не так как было у них — результаты боев у Кадзимы и Элиотов тому свидетельства. И Петрович совершил-таки свое «чудо при Чемульпо». И ухарец Василий, так по жизни и оставшийся матерым группером-волкодавом, со своим «Если не мы, то кто», сподобившийся ни много ни мало, а взять на абордаж броненосный крейсер. И жив Макаров. И до осады Артура японцам как отсюда до Луны. И…

И только со всем этим уже ничего нельзя поделать! Пути назад, ДОМОЙ — нет. А бремя ежедневного участия в принятии государственных решений, за каждым из которых сохраненные или потерянные жизни — это теперь для него не краткий эпизод, не будоражащее адреналином приключение, не компьютерная аркада или стртежка… Это уже — его работа… И еще — тяжкая ноша ответственности. Не только за себя любимого или за «коллег по миру», с кем вместе пришел сюда. За тех, кто не побоялся доверить ему, легкомысленному студенту недоучке, столь важную миссию, и сделавших тем самым возможным его появление в столичном Петербурге, встречу с Ольгой и вообще все ЭТО, что поначалу казалось неким фантастическим экшеном в стиле «коннектикутского янки при дворе короля Артура».

У ответственности этой был иной масштаб и иное мерило. Это была жизнь. Новая, другая… С невесть откуда вдруг пришедшей настоящей любовью, добавившей ко всем треволнениям тревогу уже не только за судьбу своей страны в целом, или себя и товарищей в частности, но и персонально, конкретно, — за судьбу любимой женщины со всем ее непростым «багажом», пунктом первым в длинном перечне которого стоял обожаемый ею братец, которого нелегкая угораздила оказаться русским царем.

Да еще, извините за каламбур, до кучи — куча их проблемной родни, для многих представителей которой словосочетание «русский народ» проще было бы произносить единственным словом — «холопы», и чье «дремучее средневековье» в головах и сделало неизбежными все три русских революции в его мире. Ей богу, если бы в приданом оказались только «ребенок, автокредит и ипотека» — жить было бы гораздо проще…

В один из вечеров, когда они с Ольгой покинув на пару часов всех, если не считать не слишком таящейся на отдальке охраны, прогуливались по тенистым аллеям царскосельского парка, на Вадима вдруг накатило. Минуты отдыха, красота тихого летнего вечера и душевная теплота от близости к любимой, расслабляли. И вдруг, прямо во время их неторопливой беседы о каких-то мелочах придворного этикета и смешных рассказов Ольги о формалисте Фредериксе и совсем не смешных об «альтернативных» Дворах ее матушки Марии Федоровны и «тетки Михень» — супруги Великого князя Владимира Марии Павловны, внезапно, со всей своей очевидностью, надвинулось на него огромное и подавляющее как мрачная грозовая туча, щемящее своей безысходностью чувство потери.

Хотелось выть: ведь он так ничем и не смог помочь отцу! И не сможет никогда. И уже никогда его не увидит. И никто и никогда в этом не поможет, даже любимая… Никогда — это самое страшное слово… Господи, как тяжело… Зачем Ты привел нас сюда? Да и Ты ли? Может, бросить все и бежать куда глаза глядят? Бежать без оглядки и ни о чем не думать. Никого не видеть и не слышать. Бежать до самого конца… Нет… Конечно, это не выход. Но…

Он очнулся от того, что кто-то тряс его за руку. И с испуганным, дрожащим голосом Ольги постепенно возвращался мир… И жизнь…

— Вадик, милый мой, что такое? Что с тобой!? Ты слышишь меня? На тебе же лица нет. Что случилось? Что ты стоишь стольбом? Или я что-то не то сказала?

— Нет, Оленька… Нет… Все хорошо… Только… Просто я вдруг подумал об отце. И… Что там, как там? Господи, как тяжко понимать, что уже ничего не сможешь изменить…

— Понимаю… Прости, мой хороший, прости…

— Да за что, Оленька? Тебе то себя за что винить?

— Просто… Я… Мы… Мы все — есть. А твоего, вашего мира, получается, что нет? Так ведь, Вадюша, да?