Он спокойно кивнул – мол, буду – и дождался, пока она, несколько смущенная резкой сменой его тона и манеры вести беседу, выйдет из кабинета. Калужкину было все равно. Правду говорить он не собирался. А ложь ему еще предстояло придумать. Но вместо того чтобы сразу взяться за придумывание, он вспомнил о Броне и почувствовал, как сжалось сердце. Это, конечно, она рассказала оперативнице о ссоре. Но он не сердился на нее – да и как он мог на нее сердиться! Он подумал о том, какой одинокой она себя чувствует без своего героя – Бори. А он даже ни разу не зашел к ней за весь день! Не зря говорят: научный червь! Он решительно встал и направился к двери.

Калужкин нашел ее у кофемашины: Броня стояла, подперев щеку рукой, точно Аленушка. Она была такая красивая и одновременно такая трогательная, что Калужкину захотелось срочно подойти, погладить ее по гладко зачесанной, с вырывающимися из строгой косы мелкими кудряшками, голове, прижать к груди, обтянутой выцветшим старым свитером, и прикрыть полами пиджака, как птица укрывает своего птенца от ветра и холода. Но одновременно хотелось расстегнуть блузку и дотронуться до этой, такой нежной и горячей кожи. Понимал ли Боря, что институтский приятель чувствует к его аспирантке? Калужкин надеялся, что нет: он очень старательно держал себя в руках весь последний год. В его возрасте оказаться смешным тем более унизительно. В его возрасте и влюбляться-то смешно. Сколько вечеров Шварц с покойной Лизой подтрунивали над его холостяцким житьем, а Лиза все знакомила друга мужа со своими подругами: раскованными разведенками или скромницами – серыми мышками. Шварц же после очередной неудачи только и говорил: брось, Лизбет, неужели не понятно? У Женьки на всю жизнь одна любовь – генетика. Не путай его. Но оказалось – нет. Он может, он умеет любить, но только вот такой, почти отеческой, любовью. Поэтому и не способен был раньше ничего испытывать – еще не вошел в нужный возраст. А вот теперь сошлись все звезды, кроме одной – Броня совершенно им не интересовалась. Возможно, она равнодушна к мужчинам старше себя, думал он. А может, ей просто не до мужчин – она делает науку. Он недавно подергал чуть-чуть за паутину сплетен в институтской столовой, чтобы выяснить: у Брониславы нет молодого человека, да и из ухажеров – только дебиловатый охранник. Но к нему Калужкин решил не ревновать – совсем смешно, хотя, правду сказать, не смешнее его самого поклонник. Он вздохнул.

– Броня, сделаешь мне кофе? – сказал он, а она вздрогнула, подняв на него глаза, и покраснела.

– Конечно, Евгений Антонович. – Стараясь на него не смотреть, она нашла капсулу, вставила ее в аппарат, нажала на кнопку. С ровным жужжанием машина выдала порцию кофе. – Вот. – Она передала ему чашечку на блюдце, пальцы их встретились. Броня подняла на него виноватые глаза. – Это я. Я рассказала…

– Тсс… – Калужкин успел за какую-то секунду огладить успокаивающим жестом ее палец под блюдцем. – Ничего страшного. – И добавил, уже поднося чашку к губам: – Все будет хорошо.

Михаил Николаевич Савинков, вот как звали соседа Шварца, помогавшего в тот роковой вечер вытаскивать застрявшую машину. Более того, когда Андрей, предварительно созвонившись с Савинковым, навестил его в серой панельной высотке в Коньково, то узнал старика.

Савинков был в толпе зевак рядом с дачей. Со сгоревшей на первом солнце обширной лысиной, в мятой фланелевой рубашке и все тех же чуть лоснящихся брючатах. Только теперь ноги вместо сандалий украшали войлочные тапки с ярким кантом. Такую же красоту он вынул и для Андрея, но тот отклонил гостеприимный жест, сняв, под благосклонным взглядом хозяина, уличную обувь и оставшись в носках – чистых, спасибо благотворному влиянию Марии Каравай. Савинков проводил Андрея на кухню – малюсенькую, оснащенную ровно гудящим холодильником и угловым диванчиком.

– Чаю? – Михаил Николаевич приподнял с конфорки потемневший чайник. Но Андрей сразу достал свои записи.

– Нет, спасибо. Я буквально на десять минут.

Михаил Николаевич расстроенно поставил чайник на место и сел, вздохнув, напротив Андрея.

– Я вам еще в день убийства хотел рассказать, да постеснялся, – начал он и замолчал.

– Зря постеснялись. – Андрей ободряюще улыбнулся. – Это, наверное, по поводу застрявшей машины? – Савинков опешил, а Андрей улыбнулся: знай наших. – Не стесняйтесь. Рассказывайте!

Савинков все ж таки стушевался, пожал плечами:

– Да что тут рассказывать-то? Темно было хоть глаз выколи. Дождь стеной. Я уж спать лечь собирался, вдруг вижу – фары автомобильные. Машина мимо проехала. Ну, думаю, сейчас разворачиваться будут – у нас же тупик, только в такой темноте разве разберешь? Я, значит, накинул куртку, сапоги… Слышу – застряли: значит, пора выручать. Но они, значит, не идут. Сами пытаются или соседу звонили – а он после бани, нетрезвый. Думаю, ну что, пойду? Открываю дверь, а она ко мне уже по дорожке бежит.

– Она?

– Ну да. Девчоночка, молоденькая совсем.

Андрей поднял на него глаза от записей: залитый кровью дом Шварца не ассоциировался у него с молоденькой девчоночкой.

– Она была одна?

– Нет, конечно. Я, значит, к машине как вышел, его увидел – тоже совсем зеленый, в плаще, стоит, дрожит под дождем, капли с носа падают, в грязи по колено. Помогите, мол, подтолкнуть.

– И вы помогли, – подытожил Андрей.

– А что ж? Поднатужились вдвоем и вытолкали. Я давно соседей подговариваю жалобу написать на наше дачное хозяйство – это ж не дороги, а…

– А какая была машина, заметили?

– Ну. «Жигуль». «Девятка». Белая. Или светло-серая – сложно было разобрать в темноте-то.

– А номера? Не запомнили, конечно?

– Почему ж не запомнил? – оскорбился пенсионер. – Пока толкал, и запомнил. Погодьте.

И он потянулся к подносу на холодильнике, где лежали очки, лекарства и записная книжка.

– Вот. – И он протянул страничку Андрею.

Андрей переписал номер и посмотрел на старика с сомнением:

– Михаил Николаевич, а вы все номера записываете?