– Нет, – говорю я. – Это не важно.

Мне жарко, воздух наэлектризован до предела. Скорей бы пошел дождь, но его все нет. Гроза прошла стороной и разразилась в другом месте. Слышно только, как ветер свистит снаружи.

– Совершенно ясно, что вы невиновны, – говорит Ленцен. – Против вас нечего предъявить. И у вас нет мотива.

У меня не умещается в голове: мы тут сидим и обсуждаем, виновна я или нет.

– К тому же то, что вы не выходите из дома, это еще ничего не значит, – добавляет Ленцен.

– Что?

От ужаса у меня похолодели ноги.

– Какое это имеет значение?

– Естественно, никакого, – быстро говорит Ленцен.

– И все-таки?

– Ну, я же только что сказал.

– Ничего вы не сказали.

– Ну, некоторые полицейские, которые расследовали убийство вашей сестры, считают, что ваш… ваше затворничество, ну, чем-то… чем-то вроде искупления вины.

– Мое затворничество?

Мой голос дрожит от бешенства и отчаяния, и я ничего не могу с этим поделать.

– Я не удалилась от мира добровольно, я больна!

– Я же просто пересказал вам чужую точку зрения, сам я так не считаю. Но некоторые люди не верят в вашу странную болезнь, они трактуют ваше затворничество как покаяние убийцы. Считают, что этой изоляцией вы сами наказываете себя за преступление.

У меня кружится голова.

– Не надо было это вам рассказывать, – говорит Ленцен. – Но я думал, вы все это давно знаете. Это же просто сплетни, не более того.

Не могу вымолвить ни слова.

– Самое плохое – сомнение, – говорит Ленцен. – Тень сомнения всегда остается. И это хуже всего. Сомнение – оно как заноза, которую никак не вытащить. И ужасно, что из-за такой мелочи разрушаются родственные отношения.

Удивленно смотрю на него.

– Вы хотите сказать, что мои родные, мои родители считают меня убийцей?

– Что? Нет! Господи… Я не имел в виду…

Фраза так и остается незаконченной.

Спрашиваю себя, когда последний раз разговаривала с родителями по-настоящему, а не «привет-как-дела-нормально-пока». И не могу вспомнить. Ленцен прав. Родители отгородились от меня стеной.

И там, во внешнем мире, есть какие-то люди, которые, по словам Ленцена, считают меня убийцей сестры.

Вспоминаю, как нервничал Ленцен, когда пришел ко мне, и понимаю, в чем было дело. Его неуверенность проистекала не из чувства вины, наоборот, он спрашивал себя, насколько опасна эта безумная писательница.

Виктор Ленцен пришел ко мне не для того, чтобы взять интервью у всемирно известной писательницы, он пришел выяснить, не является ли эта эксцентричная особа убийцей.

Мы оба охотились за признанием убийцы.

Отвратительный жгучий комок зарождается у меня под ложечкой, поднимается к горлу и выскакивает наружу невеселым, неприятным смехом. Мне неприятно, больно, но я не могу остановиться. Смеюсь и смеюсь. Смех плавно переходит в рыдания. Меня одолевает страх, что я окончательно сойду с ума.

Мой страх – глубокий колодец, в который я упала. Погружаюсь, пытаясь ногами нащупать дно, но – ничего, один только мрак.

Ленцен смотрит на меня. Ждет, когда утихнет мой болезненный истерический смех. Остается только немая боль. Я подавляю последние всхлипы.

– Вы же должны меня ненавидеть? – спрашиваю я, когда снова могу говорить.

Ленцен вздыхает.

– Я был на войне, Линда. В бою. Видел людей после боя. Знаю, как выглядит человек, который понимает, что уже никогда ничего не будет как прежде. Видел пленных. Детей с оторванными конечностями. Я знаю, как выглядит глубоко травмированный человек. В вас что-то сломалось, Линда, я вижу это по вашим глазам. И мы не так уж сильно отличаемся друг от друга, вы и я.

Он умолкает, очевидно, что-то обдумывает.

– Пообещайте мне, Линда, что оставите меня в покое.

От стыда я едва могу говорить.

– Само собой, – бормочу. – Само собой.

– Если вы обещаете, оставить в покое меня и мою семью, если вы обещаете пройти курс лечения у психиатра, тогда… – какое-то мгновение он, похоже, колеблется, но все же принимает решение, – если вы мне пообещаете эти две вещи, тогда никто никогда не узнает о том, что здесь произошло.

Недоверчиво смотрю на него.

– Но…Что вы скажете в редакции газеты? – тихо спрашиваю я.