Боевые точки первого отряда, куда я был направлен, располагались по правому берегу Невы от станции Дача Долгорукова до Саратовской колонии. Задачей аэростатов было мешать низко опускаться немецким бомбовозам, что снижало точность бомбометания.

Поднимались аэростаты на четыре километра, а тандемы (двойные) на семь километров. Обслуживалась одна точка двенадцатью солдатами. Как правило, аэростаты подымались ночью, но в облачную погоду – и днем, хотя это было рискованно. Когда фронт установился на окраинах города, немецкие истребители охотились за аэростатами и сбивали их.

В августе в городе было спокойно. Иногда высоко пролетали немецкие разведчики, но они не вызывали тревогу. Они пролетали так высоко, что невооруженным глазом их нельзя было увидеть, да и звука не было слышно. Только стрельба зениток указывала, что над городом пролетает вражеский самолет.

В ларьках в это время еще продавалось пиво. Свободно работали столовые. В булочных можно было купить пирожное, хотя хлеб уже давали по карточкам. Была спокойная, мирная обстановка и людям казалось, что война где-то далеко, что враг не угрожает городу, а на самом деле фашисты были уже в пригородах. В общем, ничто не предвещало ужасной трагедии…

Двадцатого августа появилось обращение к ленинградцам за подписями Жданова, Ворошилова и Попкова (председатель Ленсовета), в котором говорилось, что непосредственная угроза вторжения фашистов нависла над городом и нужно быть готовым к тяжелым испытаниям. Восьмого сентября фашисты захватили Шлиссельбург, тем самым замкнув кольцо блокады вокруг Ленинграда. Во второй половине этого дня начался первый большой авиационный налет на город. Тихая ясная погода помогала немецким летчикам прицельно бомбить важные объекты. Хотя зенитная артиллерия усеяла разрывами зенитных снарядов все небо, десятки самолетов волна за волной летали над городом и вершили свое черное дело. Только над нашими землянками у Невхимкомбината пролетело 36 бомбовозов Ю-88.

Горели Бадаевские продовольственные склады. Пожар был такой сильный, что к нам на правый берег с током нагретого воздуха летели обуглившиеся куски картона от ящиков. А это расстояние около пяти километров. От сильного жара сахар плавился и тек по канавам, где и застывал. В голодную блокадную зиму 1941-42 годов этот сахар выкалывали ломами, и он шел на питание.

Этот авиационный налет продолжался и вечером и ночью. За восьмое сентября возникло 178 больших пожаров, не считая средних и малых. От бомб рушились жилые дома, заводы, театры (Мариинский), госпитали. На Суворовском проспекте недалеко от Смольного бомба в одну тонну весом попала в пятиэтажное здание Промышленной академии, превращенное в госпиталь. Она обрушила и подожгла здание, где погибло 600 раненых.

С этого дня авиационные налеты проходили каждый день, и продолжительность их доходила до восьми часов непрерывно. Одновременно шел обстрел города из орудий. Первый обстрел был произведен из района Тосно 4 сентября 1941 года.

Днем над городом низко летали немецкие «мессеры» и из пулеметов обстреливали очереди у магазинов. Ночью самолеты бомбили при свете ракет, [сбрасываемых] на парашютах. Эти «люстры» горели очень ярко и долго. Фашистам помогали ракетчики, которые красными ракетами обозначали важные объекты для бомбежек. Их ловили и уничтожали. Нашей авиации тогда не было видно. Ленинградский фронт имел всего 32 самолета. Однажды днем наблюдал такую картину: во время воздушной тревоги пять наших самолетов У-2 (учебных) кружились над Финляндским железнодорожным мостом через Неву. Издали их можно было принять за боевые самолеты. А на них не было даже пулеметов. Так имитация заменила отсутствие самолетов.

В начале сентября между Володарским и железнодорожным мостами саперы навели понтонный мост через Неву. Несколько дней по нему переправлялись обозы колхозников, спасающихся с Карельского перешейка от финнов. Они размещались в Саратовской колонии, откуда были выселены немцы.

Вся затаившаяся нечисть: бывшие домовладельцы, торговцы, остатки дворянства считали, что пришло их время рассчитаться с советской властью, и они чем могли – ракетами помогали немецким летчикам. По ракетам можно было судить, что этих пособников врага не так уж и мало.

Шли блокадные дни и недели. Все хуже и хуже становилось с продуктами.

В ноябре мы, солдаты, получали по 300 грамм хлеба. Это был, в сущности, не хлеб, а сероватая влажная глина. Нам еще варили так называемую хряпу. Это отходы от капусты, заложенные осенью в силосные ямы для скота. Но это варево было такое горькое, что не лезло в горло. Люди варили из столярного клея студень, также из бараньих кишок. Из молотого кофе и дуранды (комбикорма) пекли лепешки. В пищу шло все вплоть до медицинских таблеток.

Город лежал в сугробах. Только вдоль домов были протоптаны тропинки, по которым ходили за водой на Неву, Фонтанку, Мойку и другие водоемы. По этим тропинкам на детских саночках возили родственники умерших на кладбища. При такой смертности о гробах не могло быть и речи. Погибших, завернутых в разное тряпье, привозили к братским могилам на кладбищах. Открывались и новые захоронения. Вот и теперь я живу в двух трамвайных остановках от нового братского кладбища, где похоронено 50000 блокадников.