И тут возник счастливый случай. В 1954 году началась организация коллективных садов. Я ухватился за это неизвестное дело. В тридцати километрах от Ленинграда заводу отвели участок земли. Земля была бросовая – песок вперемолку с камнями, – кое-где заболоченная. И в этих местах было царство мхов столетнего возраста. Росла на этой земле жалкая трава. Кое-где тощие кустики и бескровные осины и березки. Водоемов и дорог не было.

Здесь легкой жизни не предвиделось, да я и не искал ее. Главное, после работы можно было не возвращаться домой в опостылевшее гнездо. В любую погоду я ездил туда, а в воскресенье, чуть свет, я уже был на вокзале. Никакие перепады погоды не могли меня остановить. Если шел приличный дождь, я пережидал его в шалаше, сделанном из плащ-палатки и кусков фанеры. А на мелкий дождь я не обращал внимания, орудуя лопатой и перемещая грунт в соответствии с выработанным мной планом. Сад нужно было создавать упорной работой, на этой обиженной природой и обстоятельствами земле. Некоторые садоводы считали, что стоит копнуть лопатой землю, как все образуется без особых усилий.

Но я понимал, что нужно вложить уйму труда и немало денег, чтобы эта пустошь стала по-настоящему красивой землей. Прежде чем посадить яблоню и куст смородины, нужно было вырыть яму для яблони диаметром в два метра и глубиной 70 см, а под куст – в два раза меньше. Из ям нужно было удалить песок и камни, а заполнить их дерном, торфом, навозом. Песок и камни нельзя было удалить с участка, чтобы не понизить его. Для этого пришлось на участке разметить дорожки, снять с них дерн, а на его место сыпать песок и камни из ям. Такое перемещение грунта имело и второе преимущество: я мог ходить по дорожкам при любой погоде. Они были всегда сухими. А соседи в дождливую погоду осенью или весной укладывали доски или кирпичи, где им приходилось ходить. Своего дерна для заполнения ям не хватало. Приходилось таскать дерн с пустырей, покупать торф и навоз. За навозом я и сам ходил на совхозное пастбище за два километра.

В общем, тут нужен был труд и еще десять раз труд, подкрепленный деньгами. Трудились садоводы с ранней весны и до заморозков. Приезжали по воскресеньям зимой. Тащили на себе все, что нужно было в хозяйстве. Это было упорство муравья и мощь Гулливера [71] .

Зимой я ходил на свалку. Собирал доски, фанеру, картон, гвозди, краску и все это зимой переправлял в сад.

Сад стоял, укутанный зимней тишиной, и среди белого безмолвия сиротливо стояли скелетики первых посаженных деревьев. Снег лежал, точно яблони цвет, чуть розоватый от скупого зимнего солнца, и казалось в январе, что уже чуть-чуть повеяло запахом весны и пробуждения.

На третий год работы в саду появились первые результаты. Сначала ягоды, а потом фрукты пошли на стол сыну. Зацвела и заплодоносила земляника. Забушевали цветы. Было радостно видеть, что из пустыря, благодаря упорству и усилиям, рождается красивая земля, обещающая и благодарная.

Я по-доброму завидовал сыну, его аппетиту. Он сразу мог съесть килограмм яблок и закусить хорошей тарелкой земляники. А мне хватало одного яблока и десяток ягод на день. На заводе, в душном задымленном цеху я мечтал: вот приду в сад и навалюсь на яблоки и ягоды, чтобы отбить во рту заводскую горечь. А в действительности все было не так. Я был равнодушен к плодам и ягодам, но наслаждался формой и расцветкой даров природы, половодьем цветов, которые цвели с конца апреля до глубокой осени.

Яблони «белый налив» дарили прозрачные, душистые и сладкие плоды. И каждый год плодоносили так обильно, что приходилось ставить под них целый лес подпорок. Или «осенний полосатый» – к началу сентября яблоки наливались румянцем. Стоит дерево, как большой букет цветов в зелени и румянах. А антоновка, строгая, отливающая желтизной своих плодов, старинное произведение искусства садоводов. И еще яблони и груша-тонковетка с яркими красными бочками, нежная и прекрасная. И сережки вишен. И с сизой изморозью сливы, и колючий строгий крыжовник, и прячущиеся в своих душистых листьях кисти черной смородины, и обильно плодоносящая малина, которую мы не успевали собирать, и она, перезрев, падала на землю. И нежные гроздья красной смородины. И разросшийся куст черной рябины, похожий на небольшую рощу, дававший приют для гнездования маленьких птичек, обильно плодоносящий и подвергающийся сентябрьским набегам нахальных дроздов.

И опять цветы, цветы. Нежный, оранжевый, быстро отцветающий мак. Мохнатые листочки дельфиниумов. Горделивые и хрупкие гладиолусы. Многоцветные турецкие гвоздики. Остро пахнущие флоксы. Пышные осенние астры. И конечно, обильно цветущие и нежно пахнущие июльские розы.

Все это вдохновляло на труд, на жажду жизни, на радостную, еще не родившуюся мечту. И всего этого не замечала моя жена. Пришлось расстаться с садами. Но я не жалею об этом. Пару десятков деревьев я оставил на этой недавно бесплодной земле, не считая кустов, ягодников и цветов.

А итог нашей совместной жизни выглядит так. Обычно, когда я приходил домой с получкой, то деньги клал на холодильник. Приходила жена, и она, как коршун, набрасывалась на деньги, пересчитывая их. Так же я поступил, когда принес первую пенсию.

А мне хватает моей пенсии. Да и куда мне лишние купюры. Накопительством я не занимаюсь. Водку не пью. Не курю. В кино и театры из-за глаукомы не хожу. Нарядов мне особых не нужно. Прикрыт грех, ну и ладно. Чтобы не закиснуть мне хватает газет и журналов, ну и книг.

Есть проверенные сведения, что в царство Аида ветеранов партии и войны принимают без сберегательной книжки. Так что можно не беспокоиться за свою потустороннюю судьбу. Вот так произошло отлучение пенсионера от семьи.

В декабре 1967 года, придя с работы, я почувствовал боль в сердце. Боль так быстро нарастала и становилась невыносимой. Казалось, кто-то когтями разрывает сердце на части. Это был инфаркт. Пятьдесят дней в больнице. Пятьдесят дней дома. А потом инвалидность. Я уже не мог работать на своей работе и стал не нужен цеху.