Соприкосновение с миром рассудочного и конкретного лишь в редких случаях даже и у детей не ведет к бегству в мир фантазий: когда мне в моих странствиях по стране Орплид встречались сказочные существа, поначалу лишь в сумерках, позднее — средь бела дня, кто в дупле трухлявого дерева, кто под старым мостом, кто среди развалин, особенно — после того как мне вместе с Флоком довелось провести летнюю ночь под сводами старого замка, потому что мы сильно припозднились и я боялся в темноте угодить в болото, — я начал вопреки сложившемуся мнению воспринимать обреченность бессмертных на вечную жизнь не как наказание, а скорее как милость свыше. Но поскольку боженька едва ли станет даровать милость злым созданиям, значит, и те, кто вот уже много тысячелетий пребывает на этом свете, не могут быть злыми, хотя с другой стороны, если они добрые, почему тогда он не возьмет их к себе на небо? Я бурно возликовал, найдя для себя ответ: да потому, что бог, которому ведом и тот, и этот свет, считает, будто этот лучше. Когда я поделился своей догадкой с отцом, он, смеясь, ответил, что давно уже знает: рай для человека лежит здесь, на земле, только в нем слишком много развелось всякой нечисти и сорняков. Лишь позже я понял, как сильно ему хотелось переплести идеи, сказки и верования с нашим повседневным бытием.

Каждый желающий мог бы видеть, как благостный небесный свет укреплял мою веру в мой Орплид и в его особую миссию; всякий раз, когда солнце выплывало из-за горизонта и поднималось по небу, оно тянуло за собой предрассветные сумерки, будто многоцветный шлейф, становившийся с каждой минутой все светлей и прозрачней, оставляя по краям чаши слабое сияние, состоящее из многослойных голубых полос, скрепленных между собой золотыми нитями. Сияние это затопляло гигантскую низину, движимое светом, трепетавшим над лощиной. И хотя к полудню краски тускнели, вскоре они снова начинали густеть, становясь с каждым часом все насыщенней и глубже, и золото все более наливалось багрянцем, пока вечерние сумерки не поглощали все цвета. Тогда люди на полях и в лощине прекращали работу, но вовсе не потому, что устали, проголодались и захотели домой.

Как-то раз я сгребал сено на лугу вместе с девушками, и вдруг Мария Реттберг первой оставила свои грабли и устремила взгляд к небу. Когда остальные тоже подняли глаза, они все хором запели:

При этом у них у всех сделалось набожное и мечтательное выражение лица. Обычно же, когда они пели днем, в поле, либо вечером, на улице, все их песни были про любовь и певуньи при этом визжали и хихикали.

Я был твердо убежден, что многоцветные огни не угасают, а продолжают светить, укрывшись за ночной темнотой, только уже не для нас, а для бессмертных, которые именно сейчас просыпаются от сна и тоже должны что-то видеть. Я испугался при мысли, что они со своей стороны могут счесть нас, живущих и здравствующих, злыми духами, и решил при удобном случае спросить у них, так ли это. Ибо с ночи, проведенной среди развалин замка, я твердо усвоил: детей и животных они не трогают.

Когда речь заходит о чудесной игре света, о неподвластных ни перу, ни кисти переливах красок вечернего неба, знатоки превозносят три места как наипрекраснейшие на земле: северо-западное побережье Шотландии в виду острова Скай; горы Таормина на Сицилии с видом на вулкан Этну или над мессинской дорогой — на дальнюю Калабрию; корабль, лежащий в бухте Рио-де-Жанейро с видом на Сахарную голову и на высящиеся за ней горы. Мне довелось побывать во всех трех местах, я стоял, полный блаженного изумления, силясь как можно дольше сохранить в мыслях и чувствах звенящий отблеск красочного света, и, однако же, я должен сознаться, что откровение вечного света на этой земле избрало еще одно столь же прекрасное место — мою родину, для которой лощина служит всего лишь преддверием.

Лощина эта имеет четыре километра в ширину и представляет собой долину некогда протекавшей здесь реки, серебристый восточный склон долины зовется попросту Бранденбургский гребень, а западный склон сплошь покрывают темные леса, доходящие внизу до пустоши Шорфхайде. Мощный поток устремлялся некогда по этой долине к северу, никто не знает, откуда текли воды и почему иссякли; лишь узкая речушка указывает нынче его русло, речушка достаточно, впрочем, глубокая, чтобы мальчику, опоясанному камышовым поясом, брать в ней первые уроки плавания. Должно быть, еще в сравнительно недавние времена здесь ходили большие корабли, иначе откуда бы взяться тяжелым, съеденным ржавчиной якорям, на которые порой натыкаются люди при резке торфа. Якоря остались с той поры, когда маленький холмик, уместивший на себе мою деревню, был, надо полагать, необитаемым островком, торчащим из воды, ибо за деревней, ближе к лесу, луга лежат на том же уровне, что и лощина.

Позади деревни лощина расширяется и захватывает всю просторную равнину до лесов на западе. С ранней весны до поздней осени здесь пасутся стада: коровы, лошади, овцы и гуси. Старые пастухи, чьему попечению деревенские жители доверяли своих коров и овец, наставляли нас в истории родного края, в народной медицине и созерцании времени, чему не сумел бы выучить ни один университет, ибо все, что некогда произошло либо происходило в жизни нашего края, рассматривалось здесь с точки зрения бедного и честного люда: война, мор, голод, императоры, графы, священники, папы. И поскольку оба пастуха враждовали между собой, а мы, дети, были так же бессильны разрешить их извечный спор: кто главнее — коровий пастух или овечий, как в свое время — наши отцы, это избавляло нас от унылого единообразия их суждений о мирской несправедливости, чему, впрочем, содействовало и то обстоятельство, что Кришан, коровий пастух, ставил христианство выше социализма, тогда как Эфраим, пастух овечий, ставил социализм выше. Оба они были достойные, порядочные люди, и будь мастер Тильман Рименшнейдер лично знаком с ними, стоять бы им теперь апостолами подле какого-нибудь алтаря во Франконии и восхищать бы богатых людей своим изображением на книжных страницах.

Широкий ручей, по обеим сторонам которого росли невысокие кряжистые ветлы, торопливо пересекал луга с запада на восток, доставляя таинственные воды, что из страны Орплид текли сперва в Вельзу, потом в Одер и, наконец, в Балтийское море. Поскольку воды эти имели своим истоком чудесную землю и никто не знал, где они берут начало, поскольку текли они против солнца, им была присуща волшебная сила, которая во время купания сообщалась людям. Если верить преданиям, в этом ручье на исходе четырнадцатого века приняли святое крещение последние померанские язычники. Их привезли издалека и крестили по многу раз, только новая вера как-то не приживалась; они снова и снова обращались к старой, отступничество это приписывали недостатку силы в крестильной воде; наконец все упования были возложены на мельничный ручей городка Куммеров. И ручей не обманул ожиданий, ибо впоследствии добрые куммеровцы воздвигли во славу божию целых две церкви, которые, как говорят, превосходили высотой все остальные церкви в этом краю. И то обстоятельство, что несколько ранее у тех же куммеровцев были самые большие языческие храмы, а еще раньше — самые священные дубравы, нисколько не меняет сущности вод, проистекавших из страны Орплид, как не меняет и человеческой сущности.

Пожалуй, одни только мальчики еще задумываются над этими мнимыми несоответствиями.

На берегу ручья, на полпути между деревней и Орплидом, лежала большая овчарня, и даже летом, когда овцы паслись на лугу, из ее просторных, крытых соломой хлевов доносилось непрерывное блеянье. Над овчарней вечно сновали ласточки-песчанки, они тысячами селились в высоких отвесных склонах, которые здесь вплотную подступали к дороге. Выше по ручью, у дороги, на холме, поросшем сливовыми деревьями, стоял домик, а рядом — сарай. Яркие беленые стены были расчерчены черным деревянным каркасом, густо-синие ставни виднелись далеко окрест, заключая, как в оправу, зеленые подоконники, на которых стояли фуксии с красными цветами. В этом домике жили мои родители до того, как перебраться вниз, в деревню, здесь я увидел свет и принял зловещее крещение в Черном озере, которым впоследствии отец объяснял мою неодолимую тягу к Орплиду. Из-за упомянутого крещения отцу пришлось расстаться с этим домиком, а мать даже тридцать лет спустя отказывалась хоть одним глазком взглянуть на него.