Выкрикнула это Лизхен. Сбившись, Кравунке остановился.

Все посмотрели на Вольфа Дитера. Он спокойно продолжал сидеть на стуле и Лизхен тоже усадил на место. Тут он позволил себе шутку:

— Он хочет сказать — медведь в овечьей шкуре!

Присутствующие на собрании засмеялись, и докладчик решил, что он может выражаться яснее. И стал говорить совсем ясно. Никто не имеет ничего против приезжих, если только у них нет намерения захватить власть для темных политических целей. Речь здесь идет о выборах бургомистра, первых в новое время, о пользе и вреде, которые может принести община новой Германии, за идеалы которой люди томились в гитлеровское время в застенках. Тут барон никому не нужен, даже если он внебрачный или поддельный. Но, может, барон и настоящий, он, Кравунке, как раз занимается расследованием. Тут управляющий вытащил из портфеля какие-то документы, показал их публике и положил на стол перед собой. Все вытянули шеи: не раскопал ли и вправду Кравунке чего-то опасного? Тот почувствовал, что момент удачный, но черт дернул его опять не вовремя вставить фразу о чистоте семейной жизни и о доказанной аморальности противника.

— Это семейство благородных баронов фон Вальдхаузен, которые хотят открыть здесь свой филиал…

Тут Вольф Дитер встал, медленно, и прошло не так уж мало времени, пока голова его поднялась. В своем рабочем наряде так называемый барон выглядел среди более или менее отмытых крестьян еще больше пролетарием, чем он был на самом деле. В высокие крестьянские сапоги были заправлены штаны из чертовой кожи, принадлежавшие брату Лизхен, куртка была позаимствована у отца Лизхен, шерстяной шарф был подарен Дорой. Он встал и сказал:

— Прошу слова!

— Дискуссия еще не открыта! — заверещал Кравунке. — Я еще не закончил свой доклад!

— А он как раз хочет сказать по поводу повестки дня, — выкрикнула из-за стола президиума Берта Зиберт, которая с момента крушения третьей империи чертовски здорово поднаторела в политике. Вольф Дитер поглядел на нее с настоящей гордостью. Безземельный крестьянин Фридрих Гризбах, которому Вольф Дитер вчера вспахал поле, встал и крикнул:

— Заткни-ка свою глотку. Пусть товарищ Бэр скажет!

Во всяком случае это доставило удовольствие публике, и она была за то, чтобы Вольфу Дитеру немедленно дали слово.

Он был уже на пути к сцене. Одним прыжком вскочил на нее, так что деревянные подошвы грохнули по доскам. Потом он оказался возле председателя, взял его за воротник и приподнял со стула.

— Не смейте давать волю рукам! — завопил Кравунке возмущенно. — Граждане! Товарищи! Будьте свидетелями…

Но уже загремел другой голос: Вольф Дитер произнес свою единственную в жизни парламентскую речь, которую он начал как Вальдхаузен, а закончил как Бэр. Если бы ее взвесить на ювелирных весах правдивости, то она не вытянула бы тысячи каратов, но, боже мои, ведь это была, в конце концов, речь в предвыборной кампании.

— Мужчины и женщины Фюрстенхагена, товарище и граждане! Вы в первый раз после проклятых времен гитлеризма собрались здесь, чтобы выбрать своего бургомистра. Вот этого или меня. Меня вы знаете уже девять лет, а вот этого всего шесть месяцев. Он выглядит так, а я выгляжу так, — при этом Вольф Дитер указал на противника и на себя. — Он не умеет отличить куст картофеля от фасоли, а всходы ржи от всходов пшеницы. Он работает глоткой, а я — руками. Органы, которые постоянно действуют, у человека увеличиваются. У него — руки как у белоручки, у меня — лапы. Зато рот у меня веселый, созданный для поцелуев, а у него…

— Браво! Браво!

— И теперь что касается семенных дел. У меня действительно две семьи, это верно.

Тут прозвучал гневный женский голос:

— Только две? От остальных откреститься хочешь?

Смутившийся было оратор присоединился к веселому хохоту зала:

— Ну и дура! Я имею в виду, что у меня два отца и две матери. Поэтому у меня и два имени. Что же здесь нечестного? А вот не знаю, был ли вообще отец у Кравунке? И что он сам за человек? Кто такой Кравунке, а? Я приехал сюда девять лет назад, и звали меня тогда Вольф Дитер Бэр. Мой отец был членом участкового суда в Магдебурге. В конце концов Гитлер его выгнал с работы. Мою мать вы часто видели здесь. Я научился крестьянствовать. Здесь, в Фюрстенхагене. Поэтому я знаю здесь каждый вершок земли. Когда они потом стали требовать доказательств арийского происхождения, выяснилось, что я был усыновлен и Бэры — мои приемные родители. Я был взят из сиротского приюта. Виноват я в этом? Моя настоящая мать, говорят, была баронесса, родившая вне брака. Что ж. В конце концов, значит, у нее не было дворянской спеси. Потому что мой незаконный отец был русским военнопленным. Он был рабочим и пастухом, а в имении, там, в Тюрингии, он тоже был на крестьянских работах, то есть он был простым сыном своего народа! Русского народа! Вот так! И поэтому я не должен считаться полноценным человеком? Фамилия моего приемного отца Бэр, вот так. То есть вполне возможно, что семья раньше была не чисто арийской. Больше я не хочу ничего сказать.

Разве только, что, когда я стал совершеннолетним, мне надо было решить, какую фамилию я хочу носить. Тогда я решил взять фамилию Вальдхаузен, потому что меня донимали этим арийским происхождением, вот так. Поскольку же меня крестили как Бэра и все мои документы и школьные аттестаты выписаны на фамилию Бэр, то теперь я решил опять взять ее.

Он запнулся, но почувствовал, что сказал еще не все. Однако поскольку слов не находилось, он разозлился и переплел на местный говор:

— Тут вот этот пустобрех, черт те откуда его принесло, меня оболгать захотел. Какой-то там Кравунчишка, да у него кишка тонка, а задницы в портках вовсе не видать! Выберете вы меня или нет, мне плевать. Но вот коли кто меня тронет и на мою семью наклепает, то я его по роже так хрястну, что у него все зубья повылетят. У меня все!

Бурное «браво» показало, каков будет исход дела. Кравунке еще раз сам себе предоставил слово, но его перекричали:

— Выбирать! Выбирать давайте!

Против женского хора устоять не может никто. И огромным большинством голосов было принято решение Вольфа Дитера Бэра также рекомендовать в кандидаты на пост бургомистра.

Его не выбрали. Но и Освина Кравунке тоже не выбрали. Виноват в том учитель Буххольц. Он пригласил через несколько дней после собрания Вольфа Дитера Бэра к себе и весьма настоятельно порекомендовал ему снять свою кандидатуру. Отчасти по-товарищески, отчасти по-отечески он объяснил: для нового государства очень важно иметь даже в самой последней деревне достойных представителей, и если речь идет не о возрасте, то во всяком случае об идеологической устойчивости, о незапятнанном прошлом и примерном поведении.