Смех. Потом тревожный взгляд наверх. И — в испуге, совсем тихо:

— Пойдемте-ка лучше отсюда. Там кто-то у открытого окна стоит и смотрит на нас. Будем надеяться, что он ничего не слышал.

И вдруг в полный голос:

— Я всегда говорю: будем разумны, в конце концов и переселенцам надо где-то жить, тоже все-таки немцы. Потеснимся немного: в тесноте, да не в обиде. Все уже налаживается.

На, углу гоф-кондитер оглядывается еще раз. Затем, учтиво попрощавшись, они расходятся.

В доме номер шестьдесят семь тоже шепчутся, продолжают на свой лад пересуды двух бюргеров:

— Тут на площадке, напротив, живет зубной техник Краузе. Ну, дорогие мои, вот кому хорошо! Сами понимаете, раз у человека болят зубы, значит, милые вы мои, у него есть что ими жевать. А как же, иначе бы и зубы, небось, не болели. Да по нынешним-то временам, если человеку жевать нечего, ему и врача не найти для своих зубов. То есть, конечно, сейчас уже не так, как в первое время после катастрофы. Тогда, бывало, придут к нему иностранные-то солдаты, так Краузе плату с них брал только натурой. Да, люди жили, и оба ведь были наци.

А вот справа на площадке — этот, небось, из начальства. Кто он такой, никто не знает, но как же не из начальства, если они втроем занимают четыре комнаты. Иной раз на машине его привозят. И гардины у них новые, и занавески. И пахнет у них уж никак не брюквой.

Слева — там прокурист Бреттшнейдер. Умеют люди устраиваться! Он в этом доме уже двадцать пять лет живет. Само собой, из ветеранов партийных, года чуть ли не с тысяча девятьсот двадцать четвертого. Так представляете, что сделал? Как почуял, что старых партайгеноссе [39] станут брать в оборот, пошел добровольцем на черную работу, во искупление, так сказать, грехов. Рабочим при городской транспортной конторе. И каждый день этаким молодцом возня конфискованную мебель, а это, небось, кому-то понравилось. Так что власти даже позабыли забрать немного мебели у него самого. Больше того, он первым ухитрился поселить к себе офицера оккупационных войск с семейством, какими путями, один бог ведает. Две комнаты нм отдал. Зато всю зиму в квартире у него было тепло, как в бане, из продуктов тоже кое-что перепадало: на кухне готовили ведь. Многие тогда жалели, что сами не были в партии. Потом, правда, нацистов стали вычищать со службы, этого господина транспортного рабочего тоже уволили. Да он горевал недолго, побегал, побегал и уже через несколько дней оказался прокуристом в какой-то экспедиционной фирме. Офицер-то с семьей теперь с квартиры у него съехал. Так он взамен поселил к себе двух девиц, вроде бы переводчицы, они и таблички себе такие на дверь повесили, теперь как придут контролеры из жилуправления, так эти дамы объясняются с ними только по-английски да по-русски, чтобы думали, будто они в самом деле иностранки. А в жилуправлении им пока верят, вот и занимают Бреттшнейдеры с этими девицами всю квартиру.

Но довольно прислушиваться к шушуканью, которое несется со всех углов лестничной площадки, посмотрим лучше, дома ли тот, кого мы ищем.

На верхнем этаже четыре двери, увешанные карточками с именами жильцов, среди них две старые таблички позволяют узнать многолетних съемщиков.

Одна овальная, из фарфора, с латунным ободком, головки винтов истончились за десятки лет, что их начищали. На ней старонемецким вычурным шрифтом выведено: «Беттина Фрейтаг, певица придворного театра». Судя по табличке можно предположить, что Беттина Фрейтаг выступала еще с Генриеттой Зоннтаг [40] . Она тоже давно уже не поет, даже- не преподает больше пения, со сцены она ушла, когда скончался последний великий герцог, а потом нацисты лишили ее и права на преподавание, поскольку ее дедушка Фрейтаг, то бишь пятница, был вроде бы слишком близок с еврейской субботой. На первых порах Беттине Фрейтаг еще было разрешено содержать «пансион с питанием для работников искусств», потом, когда ей по расовым причинам и в этом было отказано, она стала просто сдавать комнаты. В сущности, у нее был как бы полупансион, даже с утренним кофе. Но в тысяча девятьсот сорок втором году жилищное управление отобрало у нее и квартиру, передав ее прежнему съемщику Армину Дрейслеру, из эвакуированных, который жил у фрау Фрейтаг со своим семейством, при условии, однако, что он позволит прежней хозяйке жить в одной из комнат. Крах третьего рейха воздал и за. это; Беттина Фрейтаг вновь была утверждена в правах квартирохозяйки, хотя жить, впрочем, осталась в той же комнате, что и прежде. Дрейслерам же, как получившим привилегии при нацизме, пришлось съехать, и вместо них, четверых, в квартире поселились семеро. Переселенцы с востока, национал-социалистов среди них, разумеется, не было. Как-то Беттина Фрейтаг подала в суд на жену одного из своих новых жильцов, которая будто бы ее обозвала жидовкой, однако до разбирательства дело: не дошло, поскольку бывшая придворная певица взяла свою жалобу обратно. За это муж женщины, на которую она жаловалась, обещал ей полцентнера картофеля, правда, отдал потом лишь половину обещанного. Певица пробовала вытребовать и вторую половину, но смолкла, услышав однажды в ответ, что еще наступят другие времена и в Германии опять будут распоряжаться немцы. А тринадцатилетний сын упомянутой женщины, который всякий раз, как певица входила в общую кухню, начинал вслух читать одну и ту же газетную статью о разделе Палестины, прекратил эти глупости лишь после вмешательства третьей обитавшей в квартире семьи.

В квартире наверху слева две комнаты занимает портной Ортвин Ветцель с женой и двумя детьми, а в двух других комнатах живет железнодорожник Вильгельм Кульке с женой и пятерыми детьми. Ветцели — переселенцы из Судетской области, Кульке — с Вислы. Они друг с другом не ладят, тем более что оба семейства претендуют на звание квартиросъемщиков. Квартира эта наводит ужас на весь дом, поскольку человек, строивший его сто лет назад, не рассчитывал на такой напор детской энергии, какую она источает. Отверстия по краям ступеней свидетельствуют, что перила когда-то доходили до самого верха лестницы; зато выцветшая роспись в стиле модерн на стенах лестничных пролетов подновлена рисунками, которые наносила с помощью мела пли куска штукатурки вдохновенная детская рука: по зеленым волнам былого сказочного пруда гордо шествует неуклюжая девица с косматыми волосами, под ней надпись: «Герта свинья». Герта, видимо, в долгу не осталась, потому что на противоположной стене коридора среди лужайки с красными цветами написано: «Вилли ворует». Можно еще добавить, что уже с первых ступенек чувствуется запах кошек, и чем выше по лестнице, тем он сильней. У Ветцелей сиамский выводок.

Квартира справа наверху все еще принадлежит фрау Бентин, на латунной дверной табличке значится: «Эрнст Бентин, ревизор». Тоже был партайгеноссе, даже старший по кварталу, зато и службу имел. Говорят, однажды во время свары на этаже он пригрозил певице Фрейтаг, что при воздушном налете она в бомбоубежище не попадет, он об этом позаботится. Потом, когда англичан и американцев в городе сменили русские, господин Бентин подался на Запад. Теперь у его жены и дочки, которая работает учительницей, представьте себе, живут две молодые девушки, называющие себя танцовщицами, молодая супружеская чета, ожидающая ребенка, и пожилой господин с дочерью и внуком. Табличку ревизора на дверях этой квартиры окружают четыре визитных карточки. Строго говоря, визитных карточек три, четвертая вдвое большего формата и выполнена красивым шрифтом — сразу видно, что писал чертежник. На ней значится:

ВАНКЕЛЬМАН

Строительный советник в отставке

Стучать 3 р.

Его-то нам и надо.

Табличка с именем, кстати, вовсе не означает, что мы попадем сразу к советнику: ведь обилие визитных карточек на входной двери говорит, что дверь эта общая для нескольких семейств. Стало быть, и коридор за дверью — тоже помещение общего пользования. И кухня общего пользования, и туалет. Впрочем, в этой квартире живут исключительно люди культурные, так что говорят здесь не туалет, а ванная комната. Заметим также, что отнюдь не все предметы и устройства в трех вышеназванных помещениях предназначены для общего пользования; жильцам дано право пользоваться: в кухне — только плитой (печной) и водопроводом, в ванной — ванной (для стирки) и ватерклозетом, в коридоре — настенным зеркалом и стойкой для зонтов. То есть, одно время пользоваться зеркалом и стойкой советнику не разрешалось, фрау Бентин объяснила ему, что коридор он у нее не снимал. Этого права он удостоился лишь после того, как ему с помощью жилуправления удалось поменять в этой квартире комнату, где он жил прежде, на другую. И вдобавок оказались расширены его права. Тут дело вот в чем: в коридор выходят пять дверей, одна из кухни, другая из ванной, но жилых-то комнат в квартире четыре, из чего можно понять, что одна комната прямого выхода в коридор не имеет.

Вот эту комнату фрау Бентин отдала вначале советнику, а в смежной, через которую ему, следовательно, каждый раз надо было проходить, поселила молодую супружескую чету, ожидавшую ребенка. Советник воспротивился такому порядку расселения из соображений моральных. Жилищное управление сочло, что он прав, и в двух смежных комнатах пришлось поселиться фрау Бентин с дочерью и двум танцовщицам, причем танцовщицы заняли заднюю комнату.

После каковой перестановки моральные страсти в бентиновской квартире накалились еще пуще, ибо теперь фрау Бентин с дочкой-учительницей стали каждый раз возражать против визитов, которые наносили танцовщицам их братья. Как фрау Бентин, так и учительница противились этим визитам не потому, что внешность братьев не обнаруживала ни малейшего сходства с внешностью той или иной сестры, и не потому, что братьев этих, как обе не без колкости констатировали, оказалось слишком уж много, нет, это их не касалось, так как они убедились, что в нынешнем государстве на сей счет господствовали взгляды более вольные, чем прежде; но нельзя же было приличным женщинам пропускать через свою комнату, которая служила им и спальней, и чем угодно, совершенно незнакомых мужчин. Жилуправление посоветовало в ответ поменяться комнатами, однако негодование фрау Бентин и ее дочки-учительницы разгоралось лишь сильней от мысли, что им придется тогда проходить через комнату танцовщиц, которые, может, будут в это время лежать в постели, или принимать гостей, или то и другое вместе. Попытка вообще запретить балеринам принимать гостей-мужчин закончилась провалом: в полиции, куда с этим обратились, сказали, что жилицы имеют право до десяти вечера пускать к себе и лиц мужского пола. Аморальными визиты считаются лишь после двадцати двух часов. А чиновник, пришедший ознакомиться с условиями на месте, посоветовал сдвинуть в проходной комнате шкафы, чтобы получилось нечто вроде коридора, — тогда заглянуть в комнату можно будет, так сказать, только с помощью силы.