матерей пробивались к Сталину или к дедушке Калинину, толпами бродили по

Красной площади, карауля машины вождей народа. Милиция их гоняла, они

скитались ордой по Москве, по вокзалам, стучались в закрытые ворота Кремля и,

ничего не добившись, разъезжались снова по домам, немытые, нечёсаные, вшивые,

а на их место приезжали новые толпы жён, сестёр, матерей. Не только моя мама

была наивной, но и вся Россия верила в справедливость и в то, что мудрые деятели

перевороты свои творили исключительно ради простых людей. И бредёт народ, как

стреноженная лошадь с шорами на глазах, делая круг за кругом по жестоким полям

истории, подгоняемый извергами рода человеческого, почитая их и возвеличивая.

Из поколения в поколение, из эпохи в эпоху обещают они всё светлое и

возвышенное, а на деле всё мрачное и унизительное.

Забрали отца, как она теперь будет кормить семью, никакой у

неё профессии, никогда в жизни она нигде не работала, да ещё, не дай Бог, принесут

похоронку. Ни дня, ни ночи теперь не будет покоя, одна сплошная тревога.

Спустя неделю я отвёз маму в больницу – брюшной тиф.

Болезнь инфекционная, от микроба вроде бы, но я знаю, заболела она от горя, от

страха, что без отца останутся трое сирот, ни денег у нас, ни пропитания, ничего.

Понёс я ей передачу, ищу в списке – нет нашей фамилии. Медсестра сказала,

перевели её в особую палату, а тётки тут же – в палату смертников, зайди с другой

стороны, крайнее окно. Я пошёл, оглушённый, вокруг здания, не понимая, почему

она в палате смертников, здесь же не тюрьма. Стучу в окно, появилась женщина за

двойной рамой – не она, другая, однако кивает мне и слабо улыбается. Я едва узнал

маму и испугался, до того она была на себя не похожа, головка маленькая,

стриженая, с проблесками седины, и бледное личико с кулачок.

Я ходил к ней каждый день, приносил куриный бульон,

бабушка варила, и мама стала выздоравливать.

А тут уехала Лиля. Отца её забрали в армию полгода назад, и

он пропал без вести. Они с матерью писали везде, но ответ пока один. Лиле с

матерью дали комнату от завода, они продали свой дом и переезжают на

Пионерскую. В последний вечер прошли мы по Ленинградской, мимо торфяного

болота, на пруд, и Лиля сказала: «Я вычитала: когда горе стучится в дверь, любовь

вылетает в окно». Кого она имела в виду? Моя любовь, если вылетит, так вместе со

мной. Настал день, когда я сам на Гнедке перевёз Лилю на Пионерскую. Сам грузил

вещи, сам сгружал и поехал обратно на свою опустелую Ленинградскую, ни Лили

там, ни матери, ни отца. Сказать, что было тяжело, не могу, – не тяжело, а

ничтожно, я для другого рождён, вот главное ощущение.

По совету соседки, тёти Маши Канубриковой, я стал возить

на лошади торф по 150 рублей за возку. Булка хлеба на базаре дошла к тому времени

до ста рублей. Залежи торфа обнаружились рядом с нашей Ленинградской, такого

топлива мы раньше не знали, война надоумила. Возил я с утра до ночи. Пятнадцать

лет мужику, давай, шуруй. Тётя Маша по вечерам заходила, наставляла, чтобы я

следил за лошадью, проверял спину под седёлкой и холку под хомутом, а то отец

вернётся с фронта и даст сыну кнута. Однажды я вёз торф учительнице из 13-й

школы, где будет учиться Лиля. Шли пешком рядом с возом, учительница молчала,

и всё вздыхала, потом сказала, что осталась одна, муж на фронте и нет писем уже

три месяца. Я пытался её успокоить, как взрослый: у меня отец тоже на фронте

почти год и тоже ни одного письма, плохо работает почта, не перешла на военные

рельсы. Довёз я торф на Аларчинскую, помог сгрузить, она подала мне деньги, а я

отказался – мать запретила мне брать деньги с учительницы. Она стала меня

увещевать, корить, но я торопливо сел в телегу и уехал. В другой раз меня надули.

Попросили отвезти покойника, обещали 300 рублей, я до вечера с ними мучился,

потом начались поминки, я сказал про оплату, а они давай меня костерить, у людей

горе, а тебе лишь бы деньги.

Мать выписалась из больницы худенькая, бледная, ходит, за

стенку держится. Платка с головы не снимает, чтобы не видели, что она стриженая.