сочную кукурузу. Как хорошо жить!

Лежал, лежал, задремал. Проснулся – Вовка сидит передо мной и лыбится.

Волосы белесые, нос облупленный, зуб щербатый, шпана-шпаной. «Здор-рово! Ты

откуда?» – «Считай, с того света. У меня к тебе дело, Тюк. Понимаешь… меня

отчислили. Болезнь как у Вани-косоротого». – «По чистой, – определил Вовка. – Ну,

лады, Ванай, законно, дай пять!» – Он протянул руку. «Подожди, всё не так просто.

Меня перевели в другую часть… Я не мог, понимаешь?» – Подкатила тошнота, сейчас я

ему без лишних слов покажу, забьюсь тут, сокрушая кукурузные стебли, взбивая пыль

сапогами. Я отвернулся, сплюнул тягучую слюну. «Короче, ты рванул,– определил

Тюк, не дожидаясь, пока я раскочегарю свои страсти-мордасти.– Ну, даёшь, Ванай.

Трибунал, а в военное время вышка».– Он не пугал меня, он делился знанием кодекса

и хотел поднять цену моему поступку. Это меня ободрило, я поверил, не буду рупь-

двадцать по Ключевой. «Удача – удел сильных, неудача – слабых». Я не боялся пули,

она уже позади, и не боюсь трибунала, он еще впереди. Я как орленок продолжаю

вылупляться из яйца, потом начну оперяться и так далее. Отпетый Тюк зауважал меня,

но я не должен врать, будто рванул умышленно и теперь герой. «Понимаешь, Тюк, меня

так свернуло… – начал я доверительно, готовя подробности, но он перебил: «Пойдём

в хату, я жрать хочу, в натуре, как волк». Вовку совсем не интересовали мои немочи,

косой гримасой он отверг мою попытку исповедаться. «Пошли похаваем, а потом

насчёт ксивы подумаем».

Думали мы недолго. Вовкин родственник, Женька Писаренко, еще не получал

паспорт, возьмем его свидетельство о рождении, и все дела. Я колебался, мне всегда

давали больше лет, чем есть, а тут еще стану на год моложе. «У тебя после госпиталя

аля-улю, – сказал Тюк, – главное, чистая ксива, бумаге вера, а не твоему виду». Нужна

еще справка из домоуправления и две фотокарточки. Взяли листок бумаги, обрезали по

формату справки, написали, такой-то действительно проживает в городе Фрунзе на

улице Западной, дом 17. Подпись квартальной, штамп – проще пареной репы. Делали

мы Вовке ксиву еще, когда он поступал в морскую спецшколу в Джамбуле, вместе

рисовали штампы и печати по линейке густыми чернилами, а потом легко делали

подписи. «Свобода вдохновляет, необходимость оправдывает». Только теперь, когда

забрезжил верняк под новым именем, я начал прятаться, мне стало даже интересно,

говорят же: без угрозы поимки нет радости побега. Каждый день теперь наполнен

смыслом – буду жить, только надо вот это сделать и вон то. Фотокарточку не

нарисуешь, пошли к фотографу. Снял гимнастерку, надел Вовкину рубашку, кепку

напялил, и не видно, что стриженый. Погоны сжег во дворе. Положил их на лопату,

высек искру кресалом, раздул тлеющую бумагу и смотрел, как они горят. Дотла. А

пепел развеял – торжественно похоронил мечту. К Лиле я пока не пошел, помнил,

отправил ей письмо и простился. Я ее не забуду, от нее не откажусь, но таким не хотел

показываться. Я еще вернусь! Не больным и не опозоренным…

Получил фотокарточку – глаза больные, губы кислые, уши торчат, совсем другой

человек. Хотя всё правильно – ты и есть другой. Через три дня я получил паспорт.

Кончился Иван Щеголихин по всем правилам. Сначала заболел, лечился в госпитале и

умер в Чирчике на мосту. Пропал бесследно. Без гроба, без праха, без могилы.

Вознёсся. Хочу говорить трагично и романтично. Хочу и буду. Трагедия – выбор, когда

исключена победа, а есть только разные виды и степени поражения.

Дни стояли сухие, теплые, я спокойно жил в кукурузе, как Маугли в джунглях.

Днем жара, а ночью свежо, хорошо, смотрю на звезды между длинными листьями и

мечтаю – всё прекрасно, всё позади, всё впереди. Хуже, чем было, не может быть.

Между этой жизнью и той лежал мост, как в Коране, над адской пропастью «тонкий,

как волос, и острый, как меч». Я живу после собственной смерти. Умер один, зажил