И вот после этого он пошел и пошел. Купил снасти, людей нанял. И что же? Получился из него куркулище первый сорт, как тая самая белуга!

С тех пор утекло много воды, а тая белуга, как у нас говорят: «и доси спать никому не дает». Люди давно в колхозе, и, конечно, никто и не думает в куркуля превращаться, а вот за ту петренковскую белугу все думают, и оттого, что ее так долго нет и что вообще рыбы стало мало, все на вашего брата валят. Поняли, Сергей Александрович? Вот то–то и оно–то! Но я вам дам карты. Вы, пока стоит погода, снимите с них копии. Ладно?

Капитан извинился и вышел из беседки за картами. Когда он оставил нас одних, Данилыч сказал:

— Вот тебе, Лексаныч, с кем в море–то! Мыкола — первый капитан, другого такого тут нет: все загогулины, каждую мелиночку знает. И грамотный — не на глаз, а по картам да по приборам все. Он, конечно, и на глаз знает, но, как человек современный, действует и так и эдак. Опыты какие–то в море делает, ученые к нему ездют. Скиба не любить его, а он, как говорится, от этого не сохнеть, нет! Он не дасть себя с кашей съесть! Рыбы–то он береть больше всех. Горком его уважает: на конференциях о нем говорят, в президиум избирают. Рыбаки его поддерживают. А какой мужик! На военном флоте десять лет боцманом на «морском охотнике» плавал. Когда демибилизовался, в энтот, как его, Калининград ездил учиться на курсах шхиперов. Хотели его в океан на тральщик, на селедку послать — отказался. «Я, — говорит, — свое море люблю». Ну, насчет моря–то он загнул трошки, подумаешь, для него, молодого, будто и нет другого моря! Когда ж плавать по другим–то морям, как не в молодости? Наших–то, слободских, на всех морях страсть сколько плавает! И даже в океане десятка два ходют. А дело было в том, что дивчина у него тут, «присуха» жила… На миллион баба! Со всех сторон картина! Красавица, аж больно глядеть на нее. Вот из–за нее он и подался сюда. Женился. Хороша, как ангел–черт! Меня только трошки не любить… За шо? За это самое, за горилку. Боится, шо я Мыколу с фарватера собью. Его собьешь! Черта с два! Да он в море весь вымокнет как черт, нитки сухой нет, а и то не пьет! У него на первом плане дело. Вот я за то его и люблю. Я и сам бы ее, проклятую, никогда бы не трогал, да приучили с молодости, а теперь она мне вроде как младенцу грудное молоко. Бросил бы, да на чай не тянет. И манная кашка пока еще не требуется: зубы пока, как у кабана, крепкие. Мне бы ногу… Ух, показал бы я, шо значит человек на двух ногах! Эх, Лексаныч, поймет ли тот, у кого две, шо значит прыгать на одной, як подбитый дудак? Не–ет!.. «Хорошо на печи пахать, да заворачивать круто…»

Данилыч хотел что–то еще сказать, но тут в беседку вернулся капитан Белов со свитком карт.

15

— Вот, Сергей Александрович, — сказал он, разворачивая свитки, — дома вы их рассмотрите внимательно, а сейчас обратите внимание на мои пометки, а то сами, пожалуй, и не разберетесь в них.

Я немало в своей жизни читал карт, поэтому довольно легко ориентировался в контурах береговых очертаний моря; нашел Таганрогский, Темрюкский и Арабатский заливы и косы Обиточную, Бердянскую, Долгую, стокилометровую Арабатскую стрелку и заповедный остров Бирючий, где гнездуются чайки–хохотуньи. На картах капитана Белова были аккуратно заштрихованы входы в Дон и Кубань — я отыскал их сразу, а дальше беловская штриховка была мне непонятна. Да, он был прав, самостоятельно я, конечно, вряд ли бы прочитал его карты.

Надо сказать, что беловская штриховка весьма оригинальна. Наиболее интересными были его пометки. В них отражался характер капитана Белова, как я убедился впоследствии, человека наблюдательного, умного, хозяйственного. В самом деле, стоило пристально присмотреться к пометкам на карте, сделанным рукой капитана Белова: это были не простые заметки или там «зарубочки», какие делают, и притом в большом секрете от других, только для себя, некоторые зубры ловецкого дела, лихие морские волки — капиталы промысловых судов. Нет!

У капитана Белова, по–видимому, другая натура. Он ни от кого секретов не имел. Он вел свои наблюдения за круговоротом жизни моря: вычерчивал пути весенних и осенних миграций рыб; записывал краткую характеристику морского дна, миграции птиц, как местных, так и пролетных; движение господствующих ветров, течения. Поля его карт были испещрены пометками: то тут, то там можно было видеть сделанные мелким, как дробь–бекасинник, почерком заметочки: «Рекомендовать колхозу направить бригаду для пробного облова», «Сообщить в АЗЧЕРНИРО» [10], «Написать в Академию наук», «Поставить в известность морское пароходство»… Словом, это были карты современного советского, я подчеркиваю, советского капитана, которому общие интересы дороже всего на свете.

— Не знаю, как они вам приглянутся, — сказал капитан Белов, когда я оторвался от карт и внимательно посмотрел на него, — но я без этих карт как парус без ветра. Берите. Вам, — продолжал он, когда я взял карты, — теперь скорей бы получить моторку, а еще лучше — катер. Думаю, что Маркушенка поможет. В случае чего, вы ему прямо скажите, что у Скибы на складе второй год стоит красавец катер! Для кого он бережет это добро, черт его знает! Недавно на собрании спросили его, он говорил обо всем, а моторку обошел «на бреющем»… А если Маркушенка спросит, откуда вам, мол, известно это, скажите: «Да об этом вся Слободка говорит». В крайнем случае сошлитесь на меня.

— Каждый может подтвердить, — вставил свое слово Данилыч. — Ты, Лексаныч, иди завтра до секретаря смело…

Было уже поздно. Я поблагодарил капитана Белова и встал из–за стола. Вслед за мной поднялся Данилыч.

Капитан Белов проводил нас до калитки. Мы были уже у своей хаты, а он все еще стоял на старом месте, теперь уже не один, а с группой рыбаков, и смотрел на море. Оно было по–прежнему неспокойное. Никакого просвета не было и на горизонте, — значит, никакой надежды на то, что завтра уляжется волна, засияет солнце и рыбаки перестанут толкаться у калиток, смолить цигарки и вспоминать те невозвратимые времена, когда в сетки попадало столько рыбы, «шо в глазах было темно от ее блеска».

А что же меня ждет завтра? Долго я не мог уснуть. Я слышал, как пришла хозяйка и первым делом спросила обо мне, а когда узнала, что я «вже сплю», стала за что–то отчитывать Данилыча и при этом греметь посудой. Наворчавшись и нагремевшись, она позвала Боцмана и стала выговаривать ему, да так, будто меня вовсе не было.

Но вот все смолкло. Перестал скулить посаженный на цепь Боцман, успокоилась птица, и я уснул.

16

Засыпая, я загадывал встать рано и до поездки в горком заняться картами капитана Белова. Но не встал. Было девять часов по московскому времени, когда, проснувшись, я увидел на уровне своего лица острый луч света, похожий на лезвие шпаги, просунутой через щель ставни. В доме стояла поразительная тишина: не слышно было ни Боцмана, ни «птичек», никого и ничего. Только застрявшая где–то муха отчаянно молотила крыльями и сердито жужжала. Я встал, открыл ставни, надеясь увидеть ясное небо и тихое море, но, увы, все оставалось по–прежнему.