Уж на что скучное дело заряжать и разряжать пушку. Но и тут он сумел разжечь людей. Ему хотелось, чтобы пушка заряжалась за шесть минут, а люди сначала тратили двенадцать, потом девять. Тогда он сам становился к пушке. Пот лил с него ручьями, застилал глаза, повисал на кончике носа… Но глаза его горели; он, казалось, без особого напряжения подкидывал четырехпудовый гарпун и еще шутил при этом. Китобои зорко следили за его движениями. Они чертовски устали, но капитан не давал отдыха. Жалко ему было хлопцев, но, пожалуй, только он один знал, как мало времени оставалось для обучения.

— А ну, еще раз! — говорил он.

Матросы пожимали плечами — что же можно еще сделать?

Капитан Кирибеев был неумолим.

— Можно быстрее! — говорил он.

Боцман Чубенко разводил руками: мол, ума не приложу, где найти ту проклятую минуту, на которую капитан Кирибеев требовал сократить время заряжения пушки. Большой лоб боцмана покрывался испариной. А капитан Кирибеев спокойно говорил:

— Попробуем еще раз.

Китобои быстро занимали места. За их работой было трудно следить: их действия складывались из точных и почти неуловимых приемов. На третий день капитан решил провести «зачетные» стрельбы. На баке собрался почти весь экипаж «Тайфуна», кроме шеф–гарпунера Олафа Кнудсена. Норвежец был в мрачном настроении и не выходил из каюты.

Несколько часов над бухтой висела пороховая гарь и в расщелинах скал клокотал гром пушечной пальбы.

Почти все ящики были разбиты в щепы. Стреляли Чубенко, Жилин и капитан Кирибеев.

Лишь к вечеру капитан Кирибеев объявил «шабаш» и поднялся на переходной мостик, откуда я наблюдал за стрельбами. Китобои занялись приборкой.

— Ну что скажете, профессор? Хорошо стреляли?

— Отлично!

— Да, — задумчиво сказал он, — по ящикам хорошо стреляли, а вот как по живой мишени… Правда, за Жилина я спокоен… Чубенко немного нервничает. Но это пройдет… Главное сделано. Теперь мне никакой приказ не страшен: опоздали, товарищ капитан–директор!..

Он помолчал немного, наблюдая за приборкой. Матросы старались так, словно готовились к большому празднику. Глаза капитана блестели, в лучиках морщин, в слабом дрожании губ была заметна с трудом сдерживаемая радость. Вынув трубку изо рта, он сказал:

— Вы только посмотрите, профессор, как работают! Да с такими людьми можно хоть на полюс, хоть к черту на рога, сквозь любые штормы! А Плужник этого не видит. Ну что ж, тем хуже для него. В зарядах я перед ним отчитаюсь. А вот отчитается ли он перед партией? Посмотрим! Драться так драться! Кончить приборку! — крикнул он китобоям и пошел к себе.

Я задержался. Мое внимание привлекли чайки. Они с диким криком носились над разбитыми ящиками, где плавала оглушенная рыба, а поморники, которых на севере рыбаки называют «фомка–жандарм», то и дело вступали с ними в драку.

Распластав сильные крылья, поморники, поблескивая ослепительно белой грудью, зорко следили за чайками, поворачивая из стороны в сторону крупные головы с большим, острым, загнутым клювом. Стоило кому–нибудь из них заметить, что у чайки появилась в клюве рыба, как «жандарм» камнем бросался вниз. Иногда «фомке» приходилось долго гонять чайку, пока та догадывалась выронить свою добычу. С какой же ловкостью подхватывал поморник ее у самой воды и тут же свечой взмывал вверх! Но вот молодая, еще неопытная чайка увильнула в сторону и проглотила добычу. Что сделалось с поморниками! Целой стаей кинулись они за ней. Самый старый из них с резким, грозным криком нагнал чайку, несколько раз стукнул тяжелым клювом по голове и заставил отрыгнуть рыбу.

Увлекшись этим зрелищем, я не сразу заметил, как на палубу вышел Олаф Кнудсен, а около ящиков показалась красивая и умная морда нерпы–ларги. Держа в зубах серебристого лосося, нерпа оглядывалась кругом, затем, видно придушив лосося, чтобы он не бился, положила его на один из ящиков, а сама, взбурлив воду, ушла.

Для кого она накрывала стол? Я ждал минут пять, но никакое существо не появилось в том месте, где лежал, чуть вздрагивая, лосось.

Поведение нерпы меня заинтересовало — я почти ничего не знал об этих животных. Норвежец, когда нерпа ушла, повернулся ко мне, прищурил глаза и, не вынимая трубки изо рта, прошепелявил:

— Глюпый животное… Глюпый как пропка, а какой есть ум!..

Минут через десять около ящика, где лежал лосось, вынырнули две нерпы — одна маленькая, другая большая, с блестящими, как пуговицы, круглыми глазами и редкими усами. Маленькая остановилась возле лосося, то окунаясь, то всплывая, а большая быстро сделала круг, подошла к маленькой, хрюкнула что–то, та мигом схватила лосося, и обе они быстро скрылись под водой. Остался лишь всплеснутый ими круг, который долго таял на гладкой поверхности бухты.

Когда нерпы скрылись, Олаф Кнудсен, глядя на меня маленькими белесыми глазками, сказал:

— Везде есть борба. Капитан–директор Плюжник и капитан Кирибей… Штурман Небылицын и капитан Кирибей… Чайка, рипа и этот глюпый нерп тоже есть борба. Кнудсен нет есть борба. Кнудсен пойдет ужин, это — нет есть борба. Вы пойдет?

Я отказался.

Я так устал, что не в состоянии был ужинать.

Человек, живущий на суше, тратит непроизводительно минимум четыре часа в сутки. Эти четыре часа (иногда больше, иногда меньше) уходят на дорогу к работе и на возвращение домой, на хождение в столовую, магазин и т. д. На корабле все под рукой, ходить некуда, поэтому день кажется длиннее. А если недоспишь, то он кажется бесконечным.