И никто — вот интересно,— никто не отговаривал его идти в океан на таком утлом судне, не напоминал о его возрасте. На Камчатке умеют уважать человека.

Белоснежная «Ассоль» на этот раз покачивалась у только что отстроенного пирса, расположенного не вдоль берега, а почти под прямым углом к нему. Пирс, сверкающий свежей краской, был битком набит приветливыми, взволнованными, улыбающимися людьми.

Мы все быстро побросали свои вещи в каюты и вернулись на пирс.

Лариса, в дубленке и в парике вместо шляпы, уже простилась с мужем. Холодное это было прощание с обеих сторон, как бы из приличия, для людей. С Харитоном она простилась куда сердечнее. Но боцман тотчас ушел на судно — ему было некогда.

Погода стояла суровая и холодная, но океан спокоен — полный штиль. Серые облака, столь плотные, что не определить, в какой же стороне солнце, казались недвижимыми.

Прощание заканчивалось. Меня крепко обняли Рената Алексеевна и Кафка Тутава. Маленький Юрка, целуя меня, шепнул: «Тетя Марфенька, сбереги мне папу». Костик, во всем новом, с иголочки,— Лена Ломако перед отъездом водила его по магазинам,— но еще более рыжий, чем всегда, тоже крепко поцеловал меня несколько раз и снова бросился к сестре.

Рабочие из плавучего дока с нарядными женами и детьми со всех сторон пожимали нам руки. Некоторые совали пакеты с яблоками и горячими пирожками. Приходилось то и дело относить это все в каюту.

Когда я вышла на палубу, уже убирали швартовые. Все машут, что-то расстроенно кричат. Возле меня молчаливо стоял Сережа Козырев. Иннокентий — через нескольно человек, рядом с дядей. Капитан Ича Амрувье уже подавал команду со своего капитанского мостика.

И вот во время отплытия произошел очень тягостный инцидент.

Лариса вдруг заломила руки и стала что-то отчаянно кричать Иннокентию. Сразу стало тихо. Так тихо, будто каждый не только примолк, но и дыхание затаил. Лариса, видимо, не заметила этой внезапной, удручающей тишины, как перед этим — шума. Лицо ее побледнело, словно совсем обескровело. Губы она в этот день или не красила, или помада стерлась, но они тоже стали почти белыми.

— Кент! Что мы сделали!.. Как же мы могли... Ведь была же, была... Зачем? Иннокентий! Мы больше с тобой не увидимся! Ты не знаешь...

Мне показалось, что Лариса потеряла сознание. Ее окружили люди. Я видела с палубы «Ассоль», как ее посадили на какой-то ларь. Кто-то уже брызгал на нее водой. А вот рядом появился человек в белом халате. Но пирс стремительно уходил назад, вместе со знакомым теперь берегом, вместе с машущими людьми и строениями, которые я уже знала. Лица провожающих расплылись, словно их заволокло паром. Я вдруг заплакала. Сережа, умница, сделал вид, что не заметил.

Мимо прошли штурман Мартин Калве и начальник экспедиции. Постепенно все разошлись по каютам. На палубе остался один Иннокентий, он был очень бледен. Почти как его жена Лариса.

Я взяла себя в руки, вытерла слезы и пошла в радиорубку дать радиограмму Кафке Тутаве. Запросила, как себя чувствует Лариса Щеглова.

Тетрадь третья

ОКЕАН

Вот и городок Бакланы остался позади, во времени и в пространстве, как и моя любимая Москва. Беззащитный перед ветрами всех румбов, кораблик «Ассоль» вышел в открытый океан.

Я сидела одна в рубке. На столике лежала ответная радиограмма Кафки Тутавы:

«Ассоль», Щеглову И. С.

Лариса пришла в себя. Ничего опасного нет. У нее сегодня ночует сослуживица. Юрка пока у нас. Счастливого плавания. Целую, Тутава».

Я ждала, когда зайдет Иннокентий. Должен же он, какие бы ни были их отношения, запросить о здоровье матери своего ребенка. А пока я перечитывала письма, которые принес запыхавшийся почтальон прямо на пирс — мне и еще многим из экипажа «Ассоль». Это был самый приятный подарок на дорогу.

Августина, по обыкновению, беспокоилась обо мне. А вдруг заболею, простудиться во время наблюдений так легко. А вдруг кораблекрушение? А вдруг вывалюсь за борт? Единственно, что ее несколько успокаивало, что здесь дядя Михаил и Сережа Козырев, «которые все же присмотрят за тобой».

Боюсь, что за мной больше всех будет «присматривать» боцман Харитон. Мне очень бы хотелось ошибиться...

Арсений Петрович писал, что они с женой рады, что мне удалось (?!) заинтересовать наукой их Сереженьку, когда они уже почти потеряли надежду. И надеялся, что я и впредь буду на него влиять так же благотворно. И еще — просили присматривать за ним, а то Сережа способен забыть поесть или надеть в холод теплый свитер. У меня создалось такое впечатление, что письмо это продиктовала мужу Аннета Георгиевна. Сам-то Козырев в возрасте Сережи был одним из известных радистов в Арктике и полностью изведал, почем стоит фунт арктического лиха. Он рассказывал, как в юности тонул в ледяном крошеве, как блуждал полярной "ночью в пурге, как чуть не умер с голоду, когда самолет, на котором он был радистом, потерпел аварию над Ледовитым океаном.