Как сказала мама, именно как «миленькая» Аделаида в школу и пошла.

– Боча! Ты теперь как лысый Карлсон! Только пропеллера сзади не хватает! – Пашенька Середа был в восторге! Что Пашенька?! На неё неделю на каждой переменке ходила смотреть вся школа! При этом заходилась в экстазе даже большая часть учителей. Ещё бы! Не каждый день можно было увидеть толстое, сутулое созданье, в чёрном школьном фартуке с «наставкой» из серого куска ткани, потому, что иначе фабричное изделие не сходится на том месте, где у других девочек расположена талия, толстые линзы очков на неровном лице. И довершал на голове всё это великолепие настоящий китайский шарф всех цветов радуги и с кистями по концам…

Волосы давно отрасли. Жидкие, тонкие, но уже без перхоти. Что мама говорит? Она что-то спросила?..

– Так ты говоришь, что сольфеджио не было?! – мама уже стоит к Аделаиде вплотную, громко дышит ей в лицо. По радужной рыбьей чешуе стекают кровь с водой и капают на пол. Но мама этого не замечает. – И где ж ты в таком случае шлялась?!

– Я когда пришла, и нам сказали, что сольфеджио не будет, – Аделаида невольно отступает на шаг назад, чувствуя приближение тяжёлой развязки, но пока ещё веря в волшебное спасение. Ведь ничего страшного не произошло! Просто Танькина мама, которая привела Таньку на сольфеджио…

– Что это ещё за «Танька»?! – мамин голос дрожит и вибрирует.

– Танька ходит со мной на…

– Не «Танька», а надо говорить «Таня»… – мама громко сопит и раздувает ноздри.

– …Танина мама попросила у меня…

Танина мама попросила у Аделаиды её замечательную «полную тетрадь», потому что выяснилось – не только Аделаида не успевала записывать за учительницей, потому что она «говорит быстро и как-то не по-русски», а ещё и Танька… то есть Таня, которая на целый год старше Аделаиды…

– Я быстро перепишу, – сказала Танина мама, – а то ведь у вас скоро экзамен будет. Вы пока с Танечкой посидите в комнате, поиграйте во что-нибудь! – она улыбнулась и подвинула к себе Аделаидину тетрадь.

Они с Танькой и её мама сидели в пустом классе. Тётя Ира быстро переписывала для Таньки уроки, а они вдвоём крутили бумажных лягушек, и Аделаида показала ей, как делать тюльпаны. Такие, как они с Кощейкой делали из белых салфеток. Вот такие вот тюльпаны бумажные…

Лицо мамы серело на глазах:

– Я так понимаю – урока не было, а ты не пришла домой…

– Да…

Аделаида не успела договорить, как почувствовала во рту омерзительный вкус рыбы и что-то солёное на губах. Боль пришла потом. Потом стало страшно. Рыбьи кишки и чешуя разлетелись по всей кухне.

– Ах ты, дерьмо собачье! Ах ты сволочь! Ты посмотри на неё! – обращалась мама к кому-то невидимому. – Урока нет, а она шляется чёрт знает где! Ты что, бездомная? Тебе идти некуда?! Твоя мать уже сдохла?! Уличная! Ты настоящая уличная! Сколько раз я тебе говорила: дом – музыка – школа! Школа – музыка – дом! А ты так и норовишь куда-нибудь уйти из дому. Я чужих детей всю жизнь воспитываю, в школе работаю столько лет, а свою мерзавку никак не могу! Хоть бы ты уже скорей сдохла! Сколько нервов ты мне испортила, а-а-а! Из-за тебя я больная! Я вся больная! Я уже не человек, а комок нервов! Я тебя научу дом любить! Я тебя сейчас палкой так поглажу! Я тебя, сволочь, буду держать в ежовых рукавицах!

Аделаида пыталась увернуться, но кровавый лещ сам находил её щёки и хлестал по ним.

– Нет! На этой земле или я останусь, или ты! – продолжала кричать мама. – Лучше я сама утоплюсь! Вот пойду на речку и утоплюсь! И пусть все над тобой потом смеются и говорят: вот эта девочка, из-за которой мама убила себя!

– Мамочка! – Аделаида бросилась на колени! – Мамочка, миленькая, не делай этого! Я же так люблю тебя! Я исправлюсь! Я никогда больше так не поступлю!

– Чтоб ты сдохла, тварь такая! Посмотри, посмотри, до чего ты меня довела! Что же ты со мной делаешь, Аделаида?! Что же ты делаешь! О-о-о-о!! Вот мне уже сердцем плохо! Уйди, сволочь! Уйди с дороги! Дай мне в спальню доползти, чтоб умереть в своей кровати! Пошла вон, тебе сказали!

Мама не легла. Она села в кресло и положила под язык валидол. Глаза её были плотно закрыты. Рукой она прижимала левую грудь.

– Ох!!! О-о-ох!!! – вдруг страшно закричала она. – Как страшно моё сердце колет! Моё больное, несчастное, измученное сердце колет! Оо-о-х! Как колет!!! А-а-а! – и мама начала кричать так громко, что Аделаида со страху опустилась перед ней на пол.

«Мама умирает! – промелькнуло у неё в голове. – Надо что-то делать! Это всё из-за меня! Хоть бы я умерла вместе с мамочкой!»

– А-а-а! Сердце колет!!! А-а-а-а!!! Моё больное, измученное сердце! Дыхания нет! А-а-а! Нет дыхания! Я уже не дышу!

– Мамочка, может скорую вызвать?! – Аделаида, плача, размазывала по лицу слёзы, свою кровь из рассечённой губы и рыбью чешую.

– Заткнись, сволочь! Ничего мне твоего не надо! Ничегошеньки! Сама, сама здесь полежу и умру! Если повезёт – отлежусь… может, выживу… Плевать я хотела на твою «скорую»! Видеть тебя не хочу, не то, что твою «скорою»!

Аделаида сидела на полу, обхватив голову руками и, кусая губы от ужаса, что мама правда умирает… вот сейчас, прямо около неё умрёт, и горько, беззвучно плакала. Мама постепенно затихла и продолжала отрешённо сидеть в кресле с закрытыми глазами, прижимая обе руки к левой груди, словно стараясь удержать своё «истерзанное сердце», чтоб оно не лопнуло.