И пошли, низко пригибаясь к земле, сразу в будку.

Увидел Иван Иванович дядю и чуть тягу не дал: здоровенный, лохматый, ручищи — во!

Этот самый дядя накинулся на мельника, брата своего:

— Чего ты шлёндаешь, шибздик? Сказал тебе — уматывайся!

Иван Иванович на него:

— Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не бузи... Ребята, — это к партизанам, — будем здесь базироваться. А ты, браток, никуда не смей и носа сунуть!

Будочник аж руками развёл: такого нахальства он не ждал.

— Вы кто же такие будете, а?

— Партизаны советские, и твой брательник Петро — партизан. А ты вот кто?

— Российский человек! А что Петька партизан — чудно, ядрёна корень.

— Чучело ты! — взъерепенился уже сам Пётр Иванович.

Будочник поднялся да с размаху кулаком Петра... Тот и отлетел

в самый угол.

Иван Иванович на него автомат.

— Застрелю! Не имеешь права, гад! Немецкий служака, холуй! — вскипел Суполкин. — Молись, сволочь!

Будочник замер, даже попятился, глаза налились кровью.

— Служака, говоришь?! Такой паскуде служить, да? Ты думаешь, немца я не бил? Идём, герой! И ты айда! — Он поддал под зад Петру Ивановичу и выскочил из полутёмной будки.

Забежал в сарайчик, зажёг фонарь, сунул его в руку Петру:

— Свети!

И начал расшвыривать землю. Стало вырисовываться что-то похожее на очертание человеческого тела.

— Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера.

— Это ты его, Гаврюшка? За что же?

— За длинные руки, ударил меня по лицу, сволочь... А другой — под скирдой лежит. Немец — дорожный техник... Всё выкаблучивался, душу мотал, паскудина... Но тот маленький, того с одного маха...

— Гаврила Иванович! Давай взорвём эшелончик — и к нам, в лес, в отряд? — предложил Иван Иванович.

— Нет. Тесно с людьми. Могу и побить кого, если не по душе мне. А эшелончик — дело стоящее... Я сам хотел, чего уж тут. Меня фашисты на прицел взяли — чую.

Быстро и без помех подготовили полотно к взрыву — подложили под него взрывчатку, а Гаврила Иванович стоял в стороне с зелёным фонариком: мол, всё в порядке.

На рассвете эшелон подорвался: десять вагонов со снарядами в сплошную труху. Снаряды ухали долго.

Гаврила Иванович мешок за плечи — ив дорогу, даже не попрощался. Партизаны благополучно вернулись в отряд.

Македонский обнял мельника:

— Вот это брат, гордись.

— Куда-то он теперь ушёл? — беспокоился Пётр Иванович.

— Такого скоро не возьмёшь. Будет диверсант-одиночка. Счастливого тебе пути... русский человек!

ХОРОШАЯ РАБОТА, СЕВАСТОПОЛЬСКАЯ

На западе, даже на ближних подступах к Севастополю, пока тихо. Но мы знали: часы этой тишины сочтены.

Днём и ночью гудят жаркие дороги под гусеницами немецких танков, вездеходов, чеканятся солдатские шаги: на Севастополь, на Севастополь...

В городе тишина, а в лесах и горах самая горячая партизанская «работа». Все на помощь Севастополю! И на дорогах к фронту летят под откосы гитлеровские машины, рушатся взорванные мосты...

Лагеря наши без людей, разве кто больной, да и тот, приткнувшись к дереву, нееет охранную службу.

Партизанская летучая боевая группа — все поджарые, до черноты прокалённые крымским солнцем, с глазами в красных прожилках от переутомления и недосыпания — вернулись из очередного задания. Ко-роткий рапорт командиру отряда, выкладка трофеев — особенно документов, которые уже ночью будут лежать на столах командующего Черноморским флотом адмирала Октябрьского и командующего Отдельной Приморской армией генерала Петрова, — получение патронов, гранат, пайков, умывание в студёной горной речушке, горячая похлёбка из тёртых сухарей и сон, глухой, как вечность.

Ровно десять часов над скрытой от глаз теснинкой раздаётся храп, а потом, как по команде, обрывается. Уже через час по крутой тропе ползёт змейка — снова в дорогу! Выше и выше, только на пике Демир-Капу она останавливается на короткую передышку, а потом ¦ — на звонкую яйлинскую тропу.

Если бы только была возможность запечатлеть на киноплёнку хотя бы один июньский день в крымском лесу, то можно было увидеть прелюбопытнейшую панораму: дорога, насквозь прокалённая солнцем, тающий асфальт с глубокими вмятинами от шин, гусениц и кованых солдатских сапог, по сторонам её шагающих потных немецких патрульных; увидеть бронемашины с вращающимися башнями, откуда пулемёты изрыгают временами лавину свинца; а за кюветами тянутся отделения полевых жандармов, обстреливающие кусты. Или можно было понаблюдать, как движется колонна немецких машин: впереди — броневики, позади — лёгкие танки, а в небе — самолёты, утюжащие огнём подступы с гор; подальше от дороги ещё секреты, а ещё выше новый кордон — завалы и проволочные заграждения.

Двигался враг по занятой им земле. На всю эту сложную систему обороны дорог требовались полки, полки.

Но нас даже такие преграды остановить не могут: тридцать, а то и до сорока партизанских групп — «пятёрок», «четвёрок», «троек» просачивались сквозь все хитроумные засады, как вода сквозь едва заметные трещины. И летели мосты, и от снайперских пуль по немецким водителям падали в пропасти никем не управляемые семитонные «мерседес-бенцы».

Война на дорогах.

Я снова у Македонского — командира Бахчисарайского отряда. Брови у него выгорели, стали гуще, взгляд ещё острее, а та подкупающая улыбка, которая всегда и всех тянула к нему, пряталась за резкими чертами лица, на котором было сейчас куда больше решительности, чем привычного для нас добродушия.