— Сахаров... увозит и продает кое-что небольшими партиями.

— Но ведь комиссия общественных деятелей...

— Эти?! Тизенгаузен, Гензель и Сахаров обвели их вокруг пальца, как детей. Проценты по закладам давно превысили стоимости залогов. А раз так, комиссия постановила, — он достал из сафьянового бювара бумагу:

— Я прочту, разрешите, дорогой мой? Исторический документ! Когда-нибудь опубликуют, и все смеяться станут. Я не с начала, чтоб не утомлять вас, — он приблизил к глазам несколько листков, скрепленных булавкой: «Нет оснований воздерживаться от продажи просроченных закладов, ибо дальнейшая отсрочка требует больших расходов на хранение...» И вот еще: «Вырученные от продажи суммы поставлено расходовать под общественным контролем исключительно...» Каково?

— Если разрешите? — Венделовский встал, склонил голову: — Я предложил бы тост за нашу победу. Ура!

— Прозит! — сказал Врангель с удовольствием и поспешно заговорил — горячо, форсируя голосом особо важные слова, испытывая удовольствие от того, что он еще не сказал и сейчас скажет, вновь удивит, потрясет, заставит ахнуть своего подчиненного!

«Боже, как он много говорит! — внезапно выкристаллизовалась мысль, и Вснделовский понял, что изменилось в главнокомандующем: — Ведь он и слова не дает мне вставить. Болтун. Просто стал болтуном в этой глуши. Ему и поговорить тут не с кем».

Врангель рассказывал о своей поездке, которую он совершил недавно в сопровождении Сахарова по Каттарской бухте... В это время раздался осторожный стук в дверь. Из-за тяжелой портьеры выглянул ротмистр Знаменский — злые желтые глаза, тараканьи усы. Приблизившись, склонился к уху главнокомандующего, зашептал, косясь на Венделовского. «Вот заместитель Перлофа, — подумал дипкурьер. — Не ровня, не ровня. Этот пожиже и пониже. Да и школа не та».

— Чего вы бормочете, Знаменский? — недовольно бросил Врангель. — Докладывайте! Тут свои. И заново! Я ничего не понял.

Сложившись едва ли не пополам, Знаменский сказал громче:

— Отмечено резкое расхождение между Кутеповым и Достоваловым.

— Изъяснитесь точнее, ротмистр!

— Слушаюсь! — Знаменский хекнул, прочищая горло. — Их отношения испортились после болгарских событий, хотя оба генерала служат совместно еще со времен Орла и Харькова.

— Не повторяйтесь! — Врангель встал. Выпрямился и ротмистр. Он оказался не ниже главнокомандующего. — Так. Что дальше?

— Разгорелся скандал. Генерал Кутепов обвинил начальника штаба в присвоении ценностей симферопольского банка. Изъятие их, действительно, происходило под наблюдением генерала Достовалова. Это проверено.

— Хватился! Не поделили? Ха-ха! Узнаю Кутепова, — Врангель оживился, посмотрел на ротмистра доброжелательней: происшествие, порочащее Кутепова, его радовало, было на руку. — Распорядитесь от моего имени: пусть назначается следствие, авторитетная комиссия.

— Генерал Достовалов отбыл в Берлин.

— Кто послал?! — гаркнул Врангель, топнув ногой.

— По личным надобностям, господин главнокомандующий. С пути прислал генералу Кутепову телеграмму следующего содержания: «Бегу от вашей бездарности».

— Чем занимается в Берлине?

— Пристраивается к редакции журнала «Война и мир». Цель не ясна.

— Не ясна, не ясна... — повторил Врангель, обдумывая новость, которая и радовала и озадачивала его. — Так, ротмистр. Отряжайте человека в Берлин, пусть войдет в контакт с Достоваловым — безотлагательно! Следствие прекратить во избежание скандала. И найдите Кутепова: я приму его в три часа пополудни. Все! Можете быть свободны!

Проследив, как, ступая на носки, выходит ротмистр, Врангель продолжал мерить кабинет широкими шагами, видимо, думая над новостью. Зажег потухшую сигару и сказал не то себе, не то Венделовскому:

— Все не могут поделить награбленного, друзья! Один другого в любой момент съест. Достовалов!.. Хм! Еще один писатель на мою голову, увидите, Венделовский. Есть захочет — и продаст нас за полушку.

— Но Кутепов, Кутепов, — наивно заметил Альберт Николаевич. — Необузданный характер! В такой напряженный момент — зачем? Неосторожно. Наши враги, получив информацию о ссоре генералов, не замедлят воспользоваться ею и раструбят по всей Европе.

— Абсолютно точно! Мне только и дел что мирить одичавших сподвижников, — Врангель показно рухнул в кресло, точно сломался, откинулся, прикрыв тяжелые веки. Сказал: — Ну, оставим. Расскажите, наконец, как вояжировали. — И снова не удержался, заговорил о том, что его волновало сейчас более всего: — Но, Александр Павлович, милейший! Одна ошибка за другой, одна за другой!.. Что делать? Пока он нужен. Хотя бы для того, чтобы прошибить его твердым лбом закрытые для нас двери. — И вдруг проговорил буднично, жалостливо — словно вырвалось, не сдержался: — Вокруг все меньше людей, милейший дипломат. Остаются, увы, только самые верные.

Это был уже совсем незнакомый Венделовскому Врангель. Тут следовало думать. Возможно, случилось нечто, пока он ездил с диппочтой, не содержавшей на этот раз ничего заслуживающего внимания. Где произошло? В Белграде?.. О Софии и Париже он получил достаточную информацию от «Доктора». Всеми силами следует задержаться здесь, чтобы разобраться. Хотя бы неделю пробыть в Сремских Карловцах. Так и надлежит строить свой рассказ о последней поездке — устал, одному трудно, нервы расшалились.

— Если разрешите, ваше высокопревосходительство, чтобы развлечь вас, я начну с одного разговора, услышанного в коридоре вагона? — сказал тот, кого Врангель называл Венделовским. — Разговаривали наши соотечественники. И оба, судя по выправке, которую не в силах изменить ни время, ни сегодняшнее наше положение, военные. Один значительно старше. Полагаю, в чинах. Он спрашивает молодого: «Вот вы твердите: коммунисты, коммунисты! Еще немного — и вы пойдете служить им, расстрелявшим вашего отца?» А второй отвечает: «А если бы, простите великодушно, ваш отец попал под трамвай, вы не ездили бы в трамваях?..»