Полиция разыскивала некоего Вадима Кондратьева, известного в эмигрантских кругах, работавшего в Париже шофером такси. Человек буйного нрава, бывший офицер-первопроходник , корниловец, он не порывал связей и с полковым собранием, где три года назад было возбуждено дело о его связи с большевизмом. Приняв его извинения, командир полка (не Скоблин ли?) распорядился дело прекратить. По слухам, Кондратьев устроился агентом по продаже радиотоваров, часто разъезжал по Франции и другим странам, что, конечно, способствовало его деятельности агента ГПУ. Розыск продолжался безрезультатно: Кондратьев исчез. В органах сюртэ и судебной полиции дело Миллера велось с полной тайне»...

В русской колонии Озуар ла Феррьер тем временем разразился скандал. Все жители, окончательно рассорившись, писали доносы друг на друга...

Вилла Скоблиных в Озуаре представляла собой небольшой двухэтажным домик из серого камня с желтыми ставнями. Железные ворота были выкрашены окрой. Над оградой — три березки. Надпить — «злые собаки». Дорожки садика усыпаны желтой хрупкой листвой. На трех грядках огорода поникла красная ботва. На стене дома засохшие розы. Раскрыт пустой гараж. Всюду следы запустения, увядания, неприбранности и бесхозности.

Сюда полиция привезла русскую певицу, которую сопровождали адвокат Стрельников и Филоненко. Предстоял детальный обыск. Так как Озуар принадлежал к мэлонскому судебному округу, комиссар Марш доверил (вопреки мнению следователя) своему мэлонскому коллеге Лапорту произвести самый тщательный осмотр вещей и документов Скоблина в присутствии свидетеля — настоятеля местной церкви отца Малишевского.

Надежда Васильевна в котиковой шубке, черной шляпке и белой шерстяной кофте с высоким воротимом вышла из тяжелой полицейской машины. Глубоко вздохнув в минуту постояв недвижимо, огляделась и заплакала. Навстречу ей, надрываясь лаем, кинулся пес на цепи — белый «Пусик». Репортеры защелкали затворами фотоаппаратов. Пять котов выскользнули на крыльцо. Следом вышла Мария — прислуга-полька. Она показала: «Хозяин оставил мне двести франков, когда уехал с барыней в Париж. От этих денег давно ничего не осталось; пришлось заплатить за уголь и в лавку. Теперь сама кормлю собак я кошек. Жаль животных...» Плевицкая слушала ее с непонятным безразличием, закрыв глаза рукой.

Подъехала вторая черная машина со следственными властями из Мэлона. Здесь находился инспектор полиции Питэ, его помощник и переводчик Цапкин. Все вошли в дом. Осмотрели довольно большую столовую. По внутренней лестнице поднялись в кабинет, отделенный горкой от спальни. По обе стороны письменного стола, на покрашенных деревянных полках, вдоль стен в беспорядке были свалены книги, журналы, какие-то бумаги и фотографии. Плевицкую пригласили к столу. Без колебаний она открывает ящики и внезапно начинает заметно волноваться. Руки ее дрожат. Она зачем-то передвигает телефон и радиоаппарат, поправляет желтые занавески на окнах. За аркой двухспальная кровать, выкрашенная, как она свидетельствовала на допросе, самими хозяевами.

— Все ли на своих местах? — интересуется Марш.

— Пропала счетная книга, четыре папки с отзывами о моих концертных турне. — Плевицкая указывает, где что искать. — Не вижу и коробки с документами.

— Возможно, они в другом кабинете хозяина? — подсказывает адвокат.

Второй кабинет Скоблина — по другую сторону лестницы, но дверь туда запечатана.

— А скажите, Мария, была ли у вашего хозяина пишущая машинка? — сурово спрашивает Марш, подзывая служанку.

— Я никогда, не видела, — уверенно отвечает та. — Господа печатать не умели и не печатали.

Открывают двери. На видном месте — пишущая машинка. Присутствующие переглядываются. Начинается кропотливый обыск: здесь много вещей, принадлежащих генералу. Прежде всего оружие — три револьвера (один — большого калибра), палка с ножом и специальным устройством внутри. Несколько томов документов: обильная шифровальная переписка с корреспондентами во Франции и за границей и два трактата о масонстве и по международным политическим вопросам), — генерал, оказывается, не чурался и литературных занятий. Полицейские обнаруживают копии списков видных деятелей русской эмиграции — от крайне правых до левых; географические планы расположений эмигрантских центров; какие-то графики и диаграммы. Определяют, что Скоблин пользовался тремя шифрами; цифровым, буквенным и смешанным. Обнаружена и копия записки, найденной в записной книжке, переданной Плевицкой дочерью офнцера-корниловца. Текст записки зачитывает Марш.

Мэтр Стрельников решительно возражает. В записке сказано: «Передать приглашение Евгению Карловичу между 12 часами 30 минутами и тринадцатью часами на завтрак». Именно на завтрак, а не «на завтра» — что весьма важно. Адвокат просит запротоколировать это. Слово кончается закорючкой, что позволяет следствию толковать его неправильно. Между тем в записке Миллера, де, ничего не говорится о завтраке. Миллер шел на свидание со своим заместителем, который должен был отвезти его к немцам Штроману и Вернеру (фамилии, конечно, вымышленные). Следовательно, записка начальника РОВСа относится вовсе не к 22, а к 20 сентября, когда Миллер, Скоблины и полковник Трошин договаривались позавтракать в ресторане «Москва». Марш обещает приобщить замечание адвоката к делу, подвергнув записку внимательнейшему криминалистическому исследованию...

Даже беглый осмотр архива Скоблина, найденный в Озуар и требующий подробного изучения и систематизации, рождает десятки новых вопросов у следствия. Кто производил всю эту работу? Печатал документы (генерал ведь не умел печатать), чертил графики, шифровал телеграммы и письма? Агенты ГПУ, сотрудники «Внутренней линии», которую распустили лишь для вида? Гестаповцы?.. Чем дальше двигалось следствие, тем больше появлялось «белых пятен» — там, где все казалось простым я однозначным. В поле зрения Марша попадались все новые я новые свидетеля, допросы которых, ничего не проясняя, да валя необъяснимые повороты, не укладывающиеся в первоначальную схему дознания и — похоже! — ведущие в тупик...