Вторую силу представляли собой вильсонисты, отстаивавшие глобальные интересы США. Идеологическим наследником В. Вильсона стал Ф. Рузвельт. По мнению Рузвельта, европейская война «угрожала перераспределением колониальных ресурсов в пользу Германии…»{796}, но в не меньшей мере она угрожала и политическим принципам, которые отстаивал Рузвельт. И 5 октября 1937 г. Рузвельт произнес так называемую «карантинную речь», означавшую начало отхода от официального изоляционизма: «К сожалению, эпидемия беззакония распространяется. Отметьте это себе хорошенько! Когда начинается эпидемия заразной болезни, общество решает объединиться и установить карантин больных, чтобы предохранить себя от болезни»{797}. А. Шубин в связи с этим отмечает: «Вроде бы в речи говорилось об изоляции от войны («изоляционизм»), но с применением силы. А чтобы устанавливать карантины, Америка должна была выйти за пределы американского континента»{798}. В1939 г. своей речи Рузвельт приравняет к государственной измене поведение крайних изоляционистов: «речь идет о спасении США, как части мира от экономической катастрофы, в случае дальнейшей агрессии…»{799}.

Дилемму разрешила Вторая мировая война, казалось, навсегда похоронившая планы создания Единой Европы. Незадолго до смерти Гитлер скажет «Я был последней надеждой Европы»{800}. Некрологом на гибель этой «надежды» станет запись в дневнике П. Дриё в августе 1944 г.: «Англосаксонский мир сейчас многократно могущественней, русский мир тоже многократно могущественней. Слишком поздно пришел он (Гитлер) в изрядно постаревшую и чудовищно сузившуюся Европу… Поражение Гитлера после поражения Наполеона, Людовика XIV, Карла Пятого, Карла Великого, похоже, доказывает нежизнеспособность Европы. Она будет разграблена и отодвинута на задворки, как коллекция греческих полисов»{801}.

Право самоопределения

Я посмотрю, достойны ли вы быть нацией.

Наполеон — в ответ на мольбы поляков воскресить Польшу, 1806 г.

Разделение людей по национальному признаку лежит в основе либеральных принципов демократии со времен Солона. Это неизбежный и объективный процесс, отмечал С. Витте:«Люди созданы так, что стремятся к свободе и к самоуправлению. Хорошо ли это для человечества вообще или для данной нации в частности, это вопрос с точки зрения практики государственного управления довольно праздный, как, например, праздный вопрос — хорошо ли, что человек до известного возраста растет или нет?»{802}

Однако у святых принципов свободы и самоуправления была и обратная сторона медали, которая и объясняет, почему первая волна современных национальных государств возникла столь поздно — в период либерально-буржуазной Реформации. В ту эпоху происходило становление капитализма, в религиозно-протестантской основе которого лежал принцип избранности для спасения. Главным критерием отнесения к числу избранных являлось богатство. На межнациональном уровне отнесение к когорте избранных проходило по национальному признаку, став одним из главных условий устойчивости новой системы и ее способности к развитию. Немецкий экономист Ф. Лист в этой связи утверждал: «…Национальный дух пускает корни только на почве общего благосостояния… только из единства материальных интересов возникает единство моральное, и только из того и другого —национальная мощь. Какую цену могут иметь все наши усилия… без гарантии устойчивости нашей национальности!»{803}

Избранность по национальному признаку вколачивал в общественное сознание принцип эпохи создания стартовых капиталов, утверждавший, что никто не может разбогатеть не нанося убытка другому. Этот принцип вытекал из фундаментальных основ капитализма, согласно которым, капитализм не может существовать без внешних источников развития. Эта данность определяла характер капитализма, как непрерывного движения, непрерывной экспансии. Не случайно самым популярным бизнесом эпохи Реформации стал военный грабеж соседних государств. Войны стали носить именно национальный характер, убивать и грабить стали по национально-государственному признаку. Как сформулировал в 1793 г. Р. Палмер, «закончились войны королей; начались войны народов»{804}. Относительная безопасность и право в той или иной мере обеспечивалось только в рамках национального государства.

Со временем милитаристские войны уступили место торговым. Автор доктрины laissez-faire Д'Аржансон в 1751 г. говоря о них[81] восклицал: «О ненавистное нежелание достичь величия не иначе, чем путем унижения соседей!»{805}. Фундаментальность этого принципа полтора века спустя подчеркнет один из творцов Версальского мира премьер-министр Франции Клемансо: «Национальности это реальная вещь… Процветание нации… достигается в основном за счет соседей»{806}.

Однако непрерывные войны с сопоставимыми соперниками в итоге приводили к разорению не только проигравших, но и победителей. На счастье Европы страны, имевшие выход к морю, быстро нашли другой объект экспансии — дикие заморские колонии, «освоение» которых стоило гораздо дешевле, а прибыли приносило во много раз больше, чем война с соседом.

Правда далеко не все страны Европы имели доступ побережью и возможности для колониальной экспансии. Для них война друг с другом становилась смыслом существования. Эти страны были обречены без конца грызть глотки друг другу, разоряясь и деградируя. Они деградировали бы и без войн, поскольку не обладали экономической самодостаточностью для собственного развития.

От самоуничтожения эти страны спасли континентальные империи, которые силой принудили грызунов к миру, обеспечивая тем самым их и собственное развитие. Английский журналист С. Джонсон в конце XVIII в. образно отмечал этот факт словами: «Самый прекрасный вид для шотландца открывается с большой дороги ведущей в Англию»{807}. Континентальная империя давала возможности для самореализации и развития представителям всех национальностей входящих в ее орбиту. Континентальные европейские империи по своей сути являлись цивилизационными государствами[82]. Иначе было с морскими империями, для них все, что лежало за пределами метрополии, становилось прежде всего объектом эксплуатации по национальному признаку.