Здесь, в больнице, имея много свободного времени, Борис всё чаще задумывался о своей работе — мучила и казнила бесплодность исканий его лаборатории, он с горькой усмешкой вспоминал пустопорожнюю институтскую суету, вечные прения. «Калякальщики! — с презрением думал о себе и своих коллегах по лаборатории.— За широкой спиной отца можно без конца ка- лякать. В любом другом месте мне бы давно указали на дверь».

В такие минуты завидовал каждому человеку, за которым видел конкретное полезное дело.

— Вам придётся перейти в общую палату,— сказал Постников, не вынимая рук из карманов халата.

Борис хотел возразить, сослаться на профессора, но вместо этого сказал:

— Моя палата, видимо, нужна другому?

— Да, к нам поступила старая женщина, её мучает бессонница.

— Хорошо, хорошо! Я — пожалуйста.

Постников кивнул и направился к двери.

Мгновенное недовольство, и даже обида, вспыхнувшая в глазах Качана, вдруг погасла — он благодарным и почти восхищённым взглядом провожал доктора, и светлые, очищающие душу мысли теснились в голове. «О нас сейчас говорят много лишнего: ”Сытое поколение“, ”Акселераторы“. А он вот, Постников,— тоже из этого самого ”сытого“ поколения».

Качан мало знал доктора Постникова, но ему очень бы хотелось, чтобы этот молодой врач, и те ребята, что работали с ним в бесскальпельной хирургической бригаде, были на высоте своего новаторского положения,— чтобы по ним, по таким вот, судили о молодом, вошедшем недавно в жизнь поколении советских людей.

Дела своего поколения он как-то невольно, автоматически проецировал на себя — и гордился, испытывал удовлетворение, будто это были и его собственные дела.

В коридоре ему встретилась дежурная сестра. Тронул её за руку:

— Где я буду жить теперь?

— В восьмой палате. Пойдёмте — покажу.

В восьмой палате, в углу у стенки для Качана была приготовлена постель. Устало опустился на кровать, оглянулся. Путь, пройденный по коридору, дался ему нелегко. Борис тяжело дышал, на лбу и на щеках проступили капельки пота. Он был бледен. Видел перед собой койки, сидящих, лежащих больных, но мысли его обращались вокруг себя: он тяжело страдал от своей физической немощности. «Инвалид. Безнадёжный глубокий инвалид,— думал о себе, покрываясь ещё больше холодным потом, чувствуя, как всё чаще и болезненнее бьется сердце. — Вот сейчас лопнет, и... конец. Всему и навсегда — конец!»

Кто-то подошёл к нему. Над ухом раздался голос — молодой, звонкий:

— Что нос повесил, удалец-молодец?

Спрашивал невысокий, щупленький мужчина лет тридцати, завёрнутый в коричневый больничный халат.

Присел на край койки, заговорил, как со старым знакомым:

— Трусишь, небось. Её — все боятся, я только не боюсь.

— Кого это её? О чём вы? — сказал Борис с оттенком раздражения.

Качан недоволен был и бесцеремонностью незнакомца, и тем, что он вторгается в самое заповедное — в мир его переживаний, в его болезнь.

— Ты, может, не знаешь, а мы случайно слышали разговор профессора с Постниковым: к операции тебя готовят, кровь будут очищать. Тут этой операции, как огня, боятся, а я так — ничего; пусть очищают, если она ни к чёрту не годится!

— Сама операция не страшит,— скрипучим старческим языком заговорил сосед Качана — он до того молча смотрел на собеседников печальными глазами, слушал.— Операции и я не боюсь, но вот что они зальют в организм вместо крови?.. Говорят, смесь какая-то, на заводе приготовлена. Вот что нехорошо — горючим вроде бы заправят, точно автомобиль.

— Э-э,— махнул рукой тот, что сидел на краю койки.— Каркаешь, как ворон, а того в толк не возьмёшь: больному вера нужна, бодрость духа.

Поднялся, тряхнул головой, пошёл к выходу из палаты.

Сосед Качана — мужчина неопределённых лет, страдальчески улыбнулся, проговорил:

— Капитан он, в ракетных войсках служил — балагур. Врачи его приговорили: с полгода поживёт, а там — в могилевскую. И знает ведь об этом, а ишь — весёлый.

— Как это — в могилевскую? Почему?

— Порча у него в артериях. Глубоко гнездится, не доберёшься.

Отвернулся больной, руку положил на сердце. «Тоже как я... мается»,— решил Качан, снимая халат и укладываясь на новом месте. Дыхание у него успокоилось, сердце стучало ровнее. Борис приободрился. Тут к нему снова подошёл капитан, сел на стульчик.

— Меня зовут Павел; если что надо — я, пожалуйста: принесу, отнесу. Я тут из них...

Окинул взглядом палату:

— Самый лёгкий.

И, видя в глазах Бориса недоумение, пояснил:

— Тут все лежачие; по ночам стонут, кряхтят — мысли им в голову всякие лезут. Не верят они в гравитацию, а я говорю: мы живём в космический век, и лечить нас будут по законам космоса. Через два часа операция будет. Хотите, я вам покажу?