В квартире Некрасовых рядом с пианино стоял небольшой столярный верстак. «Ребята, за дело», — призывал отец, и вместе с ним Ляпа и Лева пилили, строгали, клеили. Ладили ящички, полки, табуретки. Некрасов-старший радовался занятиям сыновей, их поделкам, учил владеть пилой, молотком, рубанком, уважать инструмент, бережливо складывать на место после работы. Полки изготовил сам. Требовал аккуратности, точности, сердился, если бросали начатое дело: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Затевал разные состязания — кто быстрее и чище выпилит, отстругает, отполирует. Леопольд вспомнил одно из них, в котором участвовал и Гриша Бакшеев… Отец выдал сыновьям и Грише по одинаковому деревянному бруску, остро отточенному топору и… осколку стекла. Улыбнулся и сказал: «А ну-ка, сим немудреным инструментом соорудите по отменному топорищу. Ну, кто скорее и лучше?» И ребята, мигом ухватив топоры, принялись усердно тесать и скоблить, ревниво следя друг за другом и поглядывая на часы.

Отец — он все мог, все умел. Самым лучшим в жизни Леопольд, конечно, обязан ему, доброму, талантливому, зоркому человеку. Вот уже год, как нет его в живых, а Леопольд помнит каждое слово, каждый жест отца. Часто листает семейный альбом, рассматривает снимки и всегда останавливается на старой, пожелтевшей фотографии. Два курносеньких мальчишки в матросках изумленно глядят в объектив фотоаппарата. Это — он, Ляпа, и брат Левушка. Мама — густоволосая, пышная, с веселой искоркой в больших глазах. И папа — такой молодой, совсем паренек, но как серьезен и вдумчив его пристальный взгляд…

Был бы жив отец — они, конечно, сейчас пошли бы вместе, плечом к плечу…

Некрасов еще раз оглядел знакомые двор и дом, свою школу, видневшуюся в глубине за забором, и медленно зашагал на Якиманку. Решение у него было твердое, в военкомат.

В мокрой, заляпанной грязью шинели, хлюпающих ботинках с обмотками и винтовкой за плечами Некрасов подошел к Теряевой слободе. Он оглядел знакомый с детства поселок и не узнал его. Основанного еще при Петре Первом старинного селения, с ладными избами, красильной фабрикой, школой и больницей, не существовало. Фашистские бомбардировщики разрушили мирный поселок, сожгли две с лишним сотни домов. Сохранилось их едва ли с десяток.

Где же изба дяди Миши, крепкая, пятистенная? Ее не было. И даже развалины с холодными угольями Леопольд нашел с трудом. Он кинулся на мельницу, чудом сохранившуюся, и стал расспрашивать встречных про мельника, жив ли? Сказали, что жив и поселился в чужой баньке.

В этом тесном, покосившемся строении Некрасов и нашел Михаила Ивановича Бакшеева. Навстречу молодому красноармейцу поднялся богатырского роста, широкогрудый шестидесятилетний человек. В полном соответствии со своим именем-отчеством он напоминал медведя, вставшего на дыбы. Вглядевшись внимательнее, старый мельник воскликнул:

— Неужто Леопольд? Ну, подходи, подходи, солдат, — и Леопольд потонул в его объятиях. — Живой?

— И здоровый, дядя Миша. А Гриша где?

— Где же может быть твой Гриша! Известно, в армии. Аника-воин. Самочинно отбыл. Добровольцем. В воздушный десант. С неба будет прыгать. Да вот месяц как нету вестей…

Хозяин усадил гостя на лавку.

— Ты-то как? Тоже добровольцем?

— Тоже, дядя Миша.

— Времечко-то у тебя есть?

— Есть, целых полдня. Отпросился к родным, командир разрешил.

— Верно сказал, что к родным, мы — родные и есть.

Михаил Иванович наказал жене приготовить обед и постирать солдатскую одежду:

— Небось, в ней поту три пуда?

— Есть такое дело. Быстренько помоюсь, а бельишко простирну сам.

— Сам?

— А как же, еще у геологов научился.

— Настираешься, достанется тебе… На-ко вот, Гришине исподнее возьми, великовато, но ничего, теплее будет.

Когда Некрасов снял пропотевшее обмундирование, котел уже закипел, осталось устроиться в корыте и с наслаждением мыться ласковой водой, которую из ковша поливал дядя Миша.

Этакая радость привалила, встреча — как подарок. Весь сентябрь провел на учениях и в походах. Нелегка она, пехотная наука. «Бегом, марш! Лежа заряжай! Штыком — коли!» Ему-то, со спортивной закалкой, с охотничьими навыками, после геологических маршрутов, полегче, чем иным. Но все же досталось изрядно.

И вдруг — Теряева слобода, второй дом. Перед боями, которые не за горами, попал к родным людям. Ведь у Некрасовых дядю Мишу называли сватом. Вспомнилось, родители рассказывали, как он помог им пожениться. Смешная и трогательная история. И мамин и папин отцы были ершистые, горделивые. На свадьбу согласия не давали: один считал, что дочь приехала в столицу учиться, а не замуж выскакивать, другой, что сыну, красному герою, надо сначала в инженеры выйти… Но Михаил Иванович знал, молодые любят друг друга, и решил им посодействовать. «Устрою в лучшем виде, нешто я не мельник? А мельник издавна — хитрец, колдун и сват». И устроил. Принял стариков, хорошенько угостил, уговорил. И когда молодые прибыли из столицы в Теряеву слободу, то их упрямые отцы уже подружились: один пел старинный романс, другой аккомпанировал ему на гитаре. Свадьбу сыграли тут же, в слободе…

Бакшеева-старшего Леопольд любил и уважал. И было за что: многое пережил, воевал — и в мировую войну, и в гражданскую. И был дядя Миша — истинный самородок. Не только мельник самой высокой квалификации, но и редчайший специалист по хворостяно-земляным плотинам, глубочайший толкователь поведения малых рек. Основательно изучил нрав тихих, но коварных в весенний паводок Истры, Ламы, Сестры и умел их укрощать. Окончив всего лишь сельскую школу, Бакшеев-старший внимательно и много читал. Свободно понимал украинский и польский тексты, разбирался в европейских языках — немецком и английском, на последнем с ним нередко говаривал Борис Петрович.