Предпринимались попытки расследовать предположения о том, что часть капитала, нажитого Шпеером при нацистах, была перемещена на счета матери. Однако результаты расследования мне неизвестны. После смерти матери, а также отца Шпеера, тому отошли значительные средства и особняк с надворными постройками под Гейдельбергом, в котором жила семья Шпеера вплоть до переезда в 1953 году на новую квартиру в самом Гейдельберге.

На стене одной из комнат новой квартиры висел карандашный рисунок в простой деревянной рамке. На переднем плане – изображение пожилой женщины в черной шали, сидящей у основания двух разрушенных массивных греческих колонн, руин утраченной архитектуры. На заднем плане возвышалась горная цепь. В правом нижнем углу – инициалы Альберта Шпеера. Рисунок был закончен Шпеером в апреле 1948 года и с разрешения администрации тюрьмы передан семье. Женщина в трауре олицетворяла его мать, лишившуюся сына. Она среди руин – его мечты и надежды, все, что он строил, уже разрушено. Горы, которые он когда-то любил, символизировали мечту Шпеера о свободе.

Жена Шпеера, Маргарет, говорила, что ее муж сейчас живет только детьми, но они оба пока не разрешают им посещать тюрьму, опасаясь, что у детей сложится неправильное впечатление об отце, которого они знали очень мало.

Во время ареста Шпеера в 1945 году самому младшему было полтора года. В годы войны Шпеер часто и подолгу не бывал дома, поэтому дети редко его видели. Маргарет в своих письмах жаловалась на то, что служебная карьера мужа наложила отпечаток и на их брак, отдалила их друг от друга. Она считала, что в Нюрнберге ее мужа судили за использование рабского труда иностранных рабочих и военнопленных, однако добавляла, что не только он один их эксплуатировал. В то же время он, один из немногих нацистов, признал свою вину и был осужден за преступные действия против человечности.

Но за двадцать лет пребывания в Шпандау Альберт Шпеер успел окончательно забыть и свое “чистосердечное” раскаяние на Нюрнбергском процессе, и те проклятия, которыми он осыпал со скамьи подсудимых Гитлера. После освобождения Шпеер вслед за Ширахом взялся за перо, чтобы убедить читателей в том, что Адольф Гитлер – не создатель преступного государства, а “крупная историческая личность”, обладавшая гипнотическим даром подчинять себе массы на их же благо. В своих мемуарах Шпеер то и дело сбивается на творческую одаренность Гитлера: “Из него мог бы получиться неплохой архитектор, у него был талант”.

Еще в Нюрнберге Шпеер сказал суду: “Будь у Гитлера друзья, я стал бы его другом. Я обязан ему восторгами и славой моей юности, равно как и ужасом и виной позднейших лет”. Возможность же появления кровавого диктаторского режима, отличающегося от всех предыдущих в Германии, Шпеер в своих мемуарах объясняет тем, что “это была первая диктатура индустриального государства в эпоху современной техники, она целиком и полностью господствовала над собственным народом… С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у восьмидесяти миллионов людей было отнято самостоятельное мышление, они были подчинены воле одного человека”.

Произнося последнее слово на Нюрнбергском процессе, Шпеер сказал: “Эта война окончилась самолетами-снарядами, самолетами, летающими со скоростью звука, новыми видами подводных лодок и торпедами, которые сами находят свою цель, атомными бомбами и перспективами ужасной химической войны… Как бывший министр высокоразвитой промышленности вооружения, я считаю своим последним долгом заявить: новая мировая война закончится уничтожением человеческой культуры и цивилизации…”

Шпеер нашел в себе мужество и не стал обращаться к державам-победительницам с просьбой о пересмотре приговора. Он считал, что все равно любое наказание ему было ничтожно малым по сравнению с теми бедами и горестями, которые они причинили миру.

Шпандау была наиболее тщательно охраняемой тюрьмой в мире, оборудованная самыми современными средствами контроля. Но, несмотря на это, выходит, что существовали какие-то нелегальные каналы утечки информации, которые не могла перекрыть никакая охрана. Каждый лист бумаги и специальная тетрадь, выдаваемые заключенным для черновых записей, подлежали строгому учету. При заполнении тетради изымались и уничтожались. Но, как пишет Шпеер в своих мемуарах, когда он вышел из тюрьмы, его воспоминания насчитывали свыше двух тысяч страниц…

После инспекции камерного блока полковник Одинцов присутствовал на обеде. Гостей было мало, и обед прошел очень официально. С английской стороны был начальник военной полиции полковник Ричардс с женой и дочерьми, а также дочь бригадира Гамильтона. Сам он не приехал, сославшись на занятость по службе. Передал свои извинения и… бутылку виски. На обеде полковник Одинцов высказал пожелания более тесного сотрудничества между английскими и русскими офицерами. В ответ англичанин вспомнил свою службу в Иране и добрые отношения с русскими офицерами.

Письма и свидания – единственно законные возможности заключенных поддерживать связь с внешним миром за пределами тюремной стены. Но и в этом случае они должны были ограничиваться только личными делами. Высказывания на политические и международные темы запрещены. Не разрешалось обсуждение внутренних дел тюрьмы. Ни жены, ни родственники не должны сообщать заключенным национальные и международные новости. Через мои руки проходило большинство писем заключенных. Прочитывать их и делать фотокопии входило в мои обязанности. Вот несколько писем Альберта Шпеера.