По случаю присвоения звания майор Федушка устраивает коктейль в офицерском клубе. Поедем. Откровенно говоря, я люблю такие офицерские интернациональные встречи, пользуясь случаем, стараюсь их не пропускать. Они разнообразят нашу жизнь в Берлине.

Первого августа нас сменили американцы. А четвертого – мой день рождения! Мне еще рано скрывать свой возраст. Радуюсь, как ребенок. Тем более что в детстве мой день рождения отмечали редко. Родилась я в Киеве, в семье военного летчика. С родителями пришлось покочевать по военным городкам – Энгельс, Оренбург. Потом Москва – отец поступил в Военно-воздушную инженерную академию им. Жуковского. После окончания учебы – Япония. Отца направили туда по линии Министерства внешней торговли под фамилией Николаев. Там я училась в американской школе для детей иностранных дипломатов. Почему-то говорила всем, что зовут меня Лилия. Имя это понравилось и как японцы произносили – Ририя – тоже нравилось. В Японии нас застала война. Помню, как мы с мамой и младшей сестрой уходили на лайнере: на море страшный шторм, порт бомбила американская авиация. Добрались до Владивостока, потом до Томска и там застряли на год. Жили на то, что мама выручала от продажи вещей. От отца не было никаких известий. И вдруг однажды я внезапно увидела его! Гораздо позже я узнала, что тогда в Японии начались провалы нашей резидентуры, и отец вынужден был вернуться в Союз.

Заканчивала учебу в Москве. Среднюю школу окончила с золотой медалью. В школе военруком был бывший летчик, фронтовик. Он сагитировал меня заниматься в парашютной школе. Собиралась поступать в летное училище, но мне отказали: война кончилась, милая девочка, поступай в медицинский. А я в это время еще увлеклась и академической греблей. Главным судьей на одном из соревнований был генерал Биязи – начальник Военного института иностранных языков. И он предложил мне поступить в институт.

Об институте тогда говорили: “Институт блата и связи имени Биязи. Пришел генерал Ратов – стал институт связи и блатов”. В основном учились ребята-фронтовики, девочек было мало. Поступала я на морской факультет, а заканчивать пришлось общевойсковой. Потом работа, в том числе в разведотделе Белорусского военного округа и в системе внешней разведки. В Германию меня откомандировали уже в звании капитана в августе 1957 года.

И вот еще один день моего рождения в Берлине! С утра в отделе мне преподнесли красивый адрес и огромный букет цветов. В тюрьме – мои любимые французские духи “Шанель № 5” и массу мелочей. Среди них “Паркер” с золотым пером и красивая записная книжка. Конечно, красная. Накануне начальник французской миссии Шофен прислал мне чудесные цветные фотографии с последнего приема в отеле “Эглон”. Сегодня рабочий день, и в 10.30 я поехала… в тюрьму.

В Шпандау состоялось очередное заседание директоров под председательством новоиспеченного майора Федушки. На повестке дня один вопрос. Тюремный пастор французский капеллан Хаппель уходит в отпуск до 6 сентября. Он просит разрешить 6 и 13 августа вместо религиозной службы проиграть для заключенных шесть пластинок из его коллекции духовной музыки. В конце августа французская протестантская служба города Баден временно назначит другого пастора, который будет проводить службу в тюрьме до его возвращения из отпуска. Очень долго спорили, обсуждая этот вопрос. Окончательное решение отложили до следующего заседания, когда французский директор сообщит фамилию нового пастора. А пока по субботам решили устраивать для заключенных двухчасовой концерт духовной музыки в грамзаписи.

12 августа пройдет инспекция тюрьмы американским генералом. В субботу, как всегда, проводили цензуру. Хартман уехал в отпуск, за него остался американский переводчик Файерстоун. Из длинного письма жены Гесса вырезали упоминание о семье какого-то профессора (следует неразборчиво написанная фамилия). Это прошло нормально. А когда я предложила вырезать цитату из Шиллера (по Уставу в письмах никакие цитаты не разрешаются), Файерстоун удивился. Я ему рассказала, как однажды мы с Хартманом вырезали из письма жены Гесса стихотворение Гете. “А кто это? – спросил Файерстоун. – Я его тоже не знаю”. Затем отдали на уничтожение три посторонних письма (в канцелярии стоит специальная машина – размельчитель бумаги). Одно письмо было, например, из США от 16-летней девочки, которая просила Гесса прислать ей автограф. Просматривая письма заключенных, мы слушали пластинки. Чудесная музыка! В комнате тишина. Высокая техника исполнения, безукоризненная запись, чистое воспроизведение. Я очень люблю такие дни! Прослушали две великолепные записи симфоний Бетховена. Больше всего я люблю его Пятый концерт. Затем на четырех дисках оперу Моцарта “Дон Джовани”. Во время разговора в баре я заметила: “Не слишком ли это для заключенных – вместо прослушивания духовной музыки наслаждаться oneрой?” Наш директор тут же перед обедом поделился этим с американским директором. Последний, сразу поняв, что это исходит от меня, вдруг заявил: “А мы тоже нарушаем Устав. Маргарита хоть и офицер, но женщина и работает в тюрьме. С заключенными же по Уставу должны работать только лица мужского пола. Я сам, конечно, не против нее, но все же это нарушение”. Пришлось ему в который раз напомнить, что в Уставе речь идет только об обслуживающем персонале и надзирателях, но нет ни слова о переводчиках и цензорах. Майор Федушка пропустил это, что называется, мимо ушей и, возвращаясь к грампластинкам, заявил, что поставит этот вопрос на повестку дня очередного заседания. В четверг 11 августа заседание начали с дискуссии о том, какая разница между симфониями, концертами и оперой. Спорили до самого обеда. Решили возобновить разговор во второй половине дня, но исполняющий обязанности французского директора сказал, что он будет занят и не сможет принять участие в дальнейшем обсуждении. Поддержку мы получили от английского директора, человека весьма религиозного.

Но после того, когда вроде бы приняли решение, что заключенные должны слушать не оперы, а духовную музыку, американский директор вдруг заявил: “Мы в четверг можем решить так, а я как председательствующий поступлю по-своему”. Американец договорился до того, что вопрос о грампластинках советская сторона подняла в угоду… “женскому капризу Маргариты”. Чуть позже Федушка говорил, что его неправильно поняли, виноват его переводчик, который плохо знает русский. Но факт остается фактом: после того, как Федушка стал майором, он ведет себя очень высокомерно. На заседаниях не соблюдает порядок очередности выступлений, всех перебивает, понимая по-русски, не ждет перевода, а немедленно реагирует. Почему-то игнорирует замечания французского коллеги. Не лучше складываются и отношения с нами.

Так перед началом одного из заседаний старший надзиратель доложил советскому директору, что заключенный № 7 (Гесс) не выполнил приказание произвести уборку в туалетной комнате. Наш подполковник проинформировал об этом трех других директоров и попросил их поддержки в том, чтобы наказать Гесса. На заседании выяснилось, что раньше Гесс отказывался выполнить подобное приказание старшего надзирателя французской стороны. Предложение нашего директора было поддержано английским и французским директорами. Однако председательствующий американский директор трижды уклонялся от его рассмотрения, и в конечном итоге вопрос был спущен на тормозах.

Обстановка во взаимоотношениях на работе в то время уже была не самой лучшей, зачастую побеждал принцип негативной реакции. Нередко то, что предлагали американцы, мы отвергали, и наоборот (разница была только в том, что майор Федушка проявлял удивительную мелочность, яростно спорил по пустякам). Так отражалась “большая политика” в международных организациях на местах. А тут еще между нашими странами произошел крупный инцидент. Над советской территорией был сбит американский самолет-шпион, а летчик Пауэрс по приговору нашего военного трибунала отбывал наказание в тюрьме. В связи с этим советский посол в ГДР Первухин негласно запретил нам здороваться с американцами. На приеме в нашем посольстве в честь Хрущева, остановившегося в Берлине проездом, наш директор, улучив момент, подошел к нему и пожаловался на, мягко говоря, неразумный запрет. Хрущев сказал: “А причем здесь вы? Делайте свое дело, работайте, здоровайтесь. У вас свой участок”.

На обеде после заседания, на котором решался вопрос о наказании Гесса, я сидела между командиром 2-й боевой группы американским полковником Айерсом и тюремным врачом полковником Джингласом. Полковник рассказывал забавную историю. Его знакомый хирург Никсон по приглашению известного советского хирурга побывал в Союзе, где они провели совместную операцию по пересадке внутренних органов у собаки. Все прошло успешно, и в честь своего американского коллеги наш хирург предложил назвать подопытную собаку Никсоном. “А Хрущев возражать не будет?” – спросил тот, намекая на отношение советского лидера к известному американскому политическому деятелю, президенту США. Все это лишний раз подтверждает, что отношения между нашими странами накладывают отпечаток даже на взаимоотношения людей, далеких от политики.