В прогретой обширной избе, разделенной перегородкой на две половины — кухню и «горницу», можно было жить, не уставая. Можно было сидеть, ходить, думать, лежать, гладить кошку, рассматривать затейливые сучки на потолочных балках, рассматривать фотографии, зарамленные на стене. С фотографий охотно улыбались бодрые мужчины и женщины — иные с цветами и гармониками в руках; сердито хмурился с одной из них несердитый старик, похожий на деда Евстигнея, и много кого еще было тут, даже глупые голенькие младенцы имелись. Когда-то, наверно, они все помещались в этой избе: то-то шумели весело! А сейчас пытался шуметь один Серафим, мелкий пакостник и выдумщик.

— Ты, Васька, — говорил он, — целый год без роздыху ревел, потому и гляделки краснучие!

Он ничего не ответил Серафиму, а тете Сане на вопрос, помнит ли, как заболели глаза, соврал, чтоб только не молчать:

— Костры жгли. От дыма.

Серафим, жмурясь, в сладком ожидании разевая лягушачий рот, подбивал: пойдем да пойдем посмотрим, где мать в сарае схоронила банку с медом, — очень интересно она прячет… Он наконец пошел за Серафимом — не из-за меда, только узнать, что в сарае делается.

В полутемном сарае водились мыши — мышеловка на полу стояла; висели душистые березовые веники, было несколько пузатых кадок с ржавыми обручами, и в углу ящик с изношенной обувью. Пол-литровую банку с медом Серафим натренированным нюхом обнаружил в пыльном валенке; открыл ее, сунулся пальцем: «Сперва ты лизнешь, потом я…» Но тут заскрипела дверь, тетя Саня возникла в ней, загородив выход; банка выпала из рук Серафима, и он принялся угрюмо растирать разлившийся мед ногой. Стоял, нагнув голову, и шаркал подошвой по медовой луже.

— Вредитель, — сказала тетя Саня.

Васе показалось, что она сейчас заплачет. Нет, подвинулась к обмякшему Серафиму и ударила его веревкой по спине. Разошлась — била больно, в запале: Серафим побелел. А затихла — села на приступку, сгорюнилась.

— И меня, — встал перед ней Вася, — бейте.

Вот когда заплакала тетя Саня; большие это были слезы. Сквозь них жаловалась она на сломанную судьбу, поминала бога и отцов, которых уже не сыскать для детей, проклинала войну — и слезы текли по пальцам, зажимавшим лицо. Серафим, надутый, подготовленный к реву, украдкой облизывал банку. Вася, стараясь быть незаметным, выскользнул на улицу, пересек промерзшую дорогу, сел на гору сваленных жердей.

Было зябко — пальто осталось в избе; черные вороны, поджимая лапы, нахохлившись, ходили возле; простиралась темная даль, призакрытая лесом. Он страдал оттого, что скованная бесснежьем земля не оставляет следов, — знал бы, в какую сторону направился дед Евстигней; и не понимал, почему тому не захотелось странствовать с ним, таким вот мальчиком, н а с о в с е м.

Он закоченел, но побродить или там попрыгать упрямо отказывал себе. И не видел, как бежала к нему Таля, а за ней аккуратно и бережно кошка Мальва бежала; Таля схватила его на руки и понесла в избу.

— Ох и дурачок! — всхлипнула тетя Саня и напоила его горячим чаем с малиновым вареньем.

Тале было не по себе — скучно, может быть, или еще чего похуже. Он догадывался об этом.

Таля садилась на лавку и смотрела в окно на первую снежную крупу, та кружилась, подгоняемая ветром. Она в окно смотрела, но мимо. На улице — это само собой, а в ней свое — тоже само собой.

Он полюбил Талю. Он подсаживался к ней, грея колени Мальвой, и ни о чем не спрашивал: ему было знакомо — глядеть вот так мимо в окно. Если не оказывалось рядом неспокойного Серафима и тетя Саня уходила из дому, Таля брала его за пальцы и, смеясь глазами, наизусть читала стихи:

— Ты городской приблизительно мальчик, — определяла Таля; рассказывала на равных, как сама училась и не доучилась в городе — немцы свезли в техникум своих раненых, а книги сгодились им вместо угля и дров, для обогрева. — Господи, ну и драпали мы оттуда, — вспоминала она, — будто чужие иль, честное комсомольское, воры какие, — тайком да ночными тропинками… А что здесь?

Здесь избы стояли нахмуренно, опасливые к орудийным раскатам за лесом — вслушивались в приближение неведомого женщины, старики и старухи, укрепляли друг дружку верой, что лесные они, далеко живут: глядишь, и обойдет стороной-то…

— Тьфу на этих старух, правда, Вася! — добивалась Таля его отзывчивости. — Зря меня Гришуха с собой не взял, у меня руки — что сталь, пощупай!..

Гришуха — это тоже деревенский и молодой, на год старше ее, вместе из техникума спасались, да пристал он на полпути к случайным красноармейцам, чтоб за линию фронта пробиться.