«Он хуже колхозного хряка, — думал Вася, — хряк всегда в навозе, но только без ума…»

Хряка они с Серафимом бегали смотреть еще до немцев — сейчас уже, наверно, солдаты его съели.

— Васька, утырим у германцев автоматы, — шептал Серафим, — и в лес! А там тра-та-та-та!.. У маманьки в старом рукомойнике кусок сала схоронен — не пропадем в лесу-то…

К вечеру, когда оба немца ушли в караул иль еще куда, объявился целехонький Гришуха — в белом полушубке и с винтовкой. Он топтался у порога, улыбаясь и потирая настывшие пальцы, и ярко била в глаза повязка полицейского на его рукаве.

— Чтоб окна затемняли, — сказал он, — такой приказ.

— По охоте, что ль, Гриша, к ним записался? — спросила тетя Саня.

— Власть без порядка не может, — туманно ответил он; вызвал Талю в сени.

Тетя Саня напряженно вслушивалась: что там, в темных сенях, могло быть…

— Выдь, Вася, — подтолкнула она, — пусть в избе сидят.

— Таля! — громко позвал он, распахивая дверь в темноту; Гришуха сцапал его за воротник, больно крутанул за ухо.

— Сволочь ты, Гришуха! — крикнула Таля.

Она метнулась за занавеску — плачущая, в просторной тети Саниной кофте, черном, на лоб надвинутом платке, убогонькая от этого одеяния, как старушка, только все равно молодая.

В деревне был русский шепот и отрывистые, во всю глотку, немецкие голоса.

От последней деревенской коровы, которую забили для поддержания германской армии, долговязый притащил заднюю ногу; варила им тетя Саня — под присмотром. А еще они носили котелки со своей полевой кухни — пахло вкусно, как до войны.

Насытившись, долговязый любил поиграть. Он подзывал Васю и Серафима, тыкал пальцем в них:

— Ты большевик? Комиссар? — Добавлял: — Я есть стреляйт.

И ловил их на мушку автомата или пистолета. Очень его рассмешило, когда Серафим упал и заплакал, — кусок сахара дал.

— Не истязайте детей, — прижимая руки к груди, кланялась тетя Саня. — Они будут чумные, больные, заики, кранк. У вас, поди, своя мама в Берлине есть…

Долговязый на это поднимал ногу и звучно изображал выстрел или автоматную очередь — как получалось. Другой сонно дул в губную гармошку.

— Господи, — в мучении вздыхала тетя Саня, — это за что ж нам такое? Где ж мужики-то наши русские, куда ж попрятались? А ин и головы мужики-то сложили, а и наш родимый где-нибудь беспризорно, гляди, лежит… Господи, до Сталина иль там до Буденного страдания-то наши доходят?..

Серафим угрюмо, загнанным волчонком следил за долговязым — задумал свое; тетя Саня с Талей шептались насчет леса, и выходило, что уйти трудно, да и замерзнешь там без еды и с ребятишками; Вася был весь пустой, холодный, не знал, куда приткнуться, и думал, что надо как-то сделать, чтоб немец ходил в уборную на улицу, а остальное до поры до времени можно стерпеть.

Показывался Гришуха, почему-то выбирал момент, когда немцев в избе не было.

— Всех молодых, теть Сань, с округа в Германию угонять будут…

— Тебя не угонят.

— Не за себя я…

Раскуривая папироску, кольцами пускал дым, растирая на полу подтаявший с валенок снег.

— Скажи ты ей, теть Сань, чтоб перебиралась ко мне в дом.

— Несовершеннолетие в ней еще, Гриша. Не по закону так.

— Зато я в законе. Не я — хуже будет.

Таля выкрикивала из-за занавески:

— А Москву-то не взяли, шиш!

— Может, и не возьмут, — забирая из угла свою винтовку, отзывался Гришуха и толкал дверь.

— Ты что ж будешь делать?! — торжествующе-радостно кричала ему в спину Таля.

И тетя Саня мстительно улыбалась.

А из-под печки достали кошку Мальву с плохим запахом: сдохла, так и не разрешившись котятами.

Немцы-постояльцы срубили за околицей елочку, нежно обхаживали ее в горнице — крестовину-подставочку под нее приладили, обвешивали бумажными самодельными игрушками, сыздали, отступив, примеривались, красиво ли будет. Заходили немцы из других изб, не закрывая в кухне двери, не обметая веником ног. В горнице весело пересмеивались, тянули из карманов бутылки, фляжки, консервы; цепляли на пушистые игольчатые веточки свои кресты и медали.

В ночь — праздник. Рождественский.

А пока был полдень, белоснежный, в воробьином писке и негреющем сиянии подмороженного солнца.

Когда немцы — и «свои» и соседские — ушли из избы, тетя Саня прогнала Васю и Серафима на улицу, прогнала из простого расчета: полезут дети по глупости к немецкой елке, богатому столу — бедой кончится.

На улице стыли бронетранспортер и грузовик, топтался возле них часовой в деревенском тулупе. Играть не хотелось, да и зябко было от скудных харчей. Все ж придумали себе занятие, чтоб в движении быть: стали но снегу протаптывать от крыльца к дороге новую, рядом с имеющейся, тропинку…