«Почудилось! Наверное, у меня галлюцинация была - от излишка кислорода, с непривычки, - решил Костя. – Я про такое слышал. Нельзя пугаться всякой ерунды! Лучше буду глядеть на Шнурковых: у них всегда полно народу и весело».

Однако у Шнурковых теперь тоже не было ни души – наверное, они пошли обедать. Лишь на газоне валялась, задрав ноги, голая, лысая, жалкая кукла Барби. От её вида стало ещё тошнее.

«Наплевать! Баба я, что ли? – разозлился Костя. – Надо для бодрости прошвырнуться по саду. Если не поможет, сделаю пятьдесят приседаний».

Костя постоял немного у фонаря и отправился в самую гущу сада. Он лихо отбрасывал ветки, которые осмеливались преградить ему дорогу, и отплёвывался от мелких тусклых мошек. Эти мошки, как и положено в августе, толклись на одном месте бессмысленными столбами. Один такой столб почему-то увязался за Костей, золотясь на солнце и норовя влезть в глаза и рот.

Костя энергично отбивался от глупых насекомых и потому не заметил, как добрался до границы владений Колдобиных. Он уткнулся в забор. Это был всё тот же бетонный забор, что, подобно китайской стене, отделял дачные угодья от прочего дикого мира. В заборе зияла пробоина. Была она такая широкая, что мог в неё не только вор пролезть, но и въехать мотоцикл с коляской.

Однако, похоже, мотоциклы тут не ездили и даже никто не ходил - бурьян у дыры стоял девственный, нетоптаный. Свою дыру Колдобины не стали заделывать сеткой, а просто прикрыли грязным листом ДВП.

Продравшись сквозь бурьян, Костя отодвинул ДВП и очутился в таком же бурьяне, только не принадлежащем Колдобиным. Оказалось, сад выходит к обрыву. Вид был отсюда потрясающий – внизу зелёной бездной темнел овраг, а его противоположная гряда казалась далёкой, лежащей за тридевять земель.

По краю обрыва, вдоль забора, шла под уклон тропинка. По ней Костя быстро сошёл к деревне. Здесь не так оглушительно лопотали деревья, и было, казалось, теплее. Пахло помидорной ботвой, курами и сдобным дымком. Деревенские заборы тоже заросли всякой зелёной нечистью (похоже, у копытинцев до них просто руки не доходили). Но всё-таки эти заборы были не так высоки и неприступны, как дачная ограда.

Костя медленно шёл задами огородов. Поверх заборов он разглядывал зелёные и пожухлые грядки. Страх перед пятернёй, что задёрнула полосатую штору, прошёл. Вздрогнуть пришлось лишь однажды – когда Косте под ноги упал и тут же скрылся в кустах кот, невероятно худой и крупный. В зубах кот нёс полный круг ливерной колбасы. Костя свистнул вслед. На душе стало легко и весело. Даже мошки-толкуны отстали. Костя был бы абсолютно счастлив, если бы в кеды ему не набились какие-то колючки, а к штанам не липли бы репьи.

– Кристинка! Это что же деется? Ещё утром у меня тут кабачок лежал!- услышал вдруг Костя пронзительный старческий голос.

Он заглянул через забор в ближайший огород. Там стояла маленькая старушонка в белом платочке. Несмотря на летнюю жару, поверх ситцевого платья старушонка надела такую же древнюю и ветхую, как она сама, жилетку из овчины мехом внутрь.

Гневные слова старухи не остались без ответа. Они подняли во весь богатырский рост молодку, которая до того возилась в соседнем огороде, стоя в традиционной позе труженика полей, то есть раком. Молодка была румяная, крепкая, загорелая, в бикини и напоминала сдобную, хорошо пропечённую булку.

Будучи толще и выше старухи раза в три, молодка тем не менее отвечала почтительно, тоненьким голоском:

– Да что вы, Марья Афанасьевна! Не видала я вашего кабачка! Я и в огород только что вышла – с утра помидоры закручивала.

– Врёшь, лихоманка тебя возьми, - не поверила старуха. – Лежал тут кабачок сорта Фромантен! Они у меня нынче что-то плохо взошли, я их всех наперечёт знаю. Лежал кабачок! Лежал!

– Лежал, ваша правда. Помню. Ой, неужто его спёрли? Вот жалко! Миленький такой был. Только не брала я его, ей Богу!- лепетала Кристинка

запредельно писклявым, срывающимся голосом.

По голосу ясно было – врёт.

– Это не я, Марья Афанасьевна, это дачники стащили! Они бесстыжие, они всё могут. Вот хоть бы тот бугай, у которого велосипед к веранде приделанный. Сидит он, педали крутит и думает, что едет. Полоротый! Такой стащит кабачок и не охнет!

Старуха возмутилась:

– Что ты несёшь? У этого бугая денег куры не клюют. Станет он по огородам шастать! Твоя это работа, Кристинка, уж я знаю!

Кристинка со страшной скоростью замотала головой и замельтешила руками, защищаясь от старухиных подозрений. Но та стояла на своём. Она сверлила несчастную крошечными птичьими глазками, блестевшими из-под стрехи небрежно повязанного платка.

– Гляди, и врёт ещё! – кипятилась старуха. – Что ж, есть в кого! И мать твоя врала, и бабка, и прабабка! Лежал у меня Фромантен пузатенький, а ты…

Старуха так разошлась, что даже топнула тощей ногой, обутой в башмак, каких теперь не делают.

Костя никогда не писал деревенской прозы и теперь не собирался. Однако он засмотрелся на огородную перепалку и не заметил, что всё вокруг переменилось. Делось куда-то лучезарное небо, полное розовых облаков - вместо него стояла теперь сплошная чернота. Исчез и ветер. Каждый листок, который до того беспечно болтался и производил неимоверный шум, теперь либо мертво повис, либо замер торчком, живой, но на вид железный. Овраг скрылся в рыжеватых потёмках.