Димитрий не сразу узнал Катерину. Он смотрел вниз, на дорогу, и поля шляпы немного загораживали обзор, но, как только она заговорила, юноша тут же оживился.

– Димитрий… здравствуй. Как дела? – произнесла она с колотящимся сердцем.

– Катерина! Вот это сюрприз! Что ты здесь делаешь?

Она не успела ответить – Павлина уже открыла дверь.

– Входите, – сказала она. – Да поскорее. Ужас, что на улице творится!

– Я принесла платье для кирии Комнинос, – пояснила Катерина, протягивая коробку Павлине.

– Ты непременно должна отдать его сама! – воскликнула Павлина. – Снимай все мокрое и иди наверх. Она в гостиной.

Димитрий с Катериной сняли промокшие пальто и поднялись вслед за служанкой по широкой лестнице. Катерина старалась не глазеть с открытым ртом на всю эту роскошь – огромные комнаты, богатые портьеры. Никогда она не видела ничего подобного. На стенах висели большие картины маслом в позолоченных рамах, и почти вся тщательно отполированная европейская мебель тоже сверкала позолотой.

Димитрий постучал в двустворчатую дверь наверху. Послышалось тихое: «Войдите».

Ольга сидела у камина в большом кресле, положив ноги на другое, и что-то читала. Подняв глаза, она с удивлением и некоторым любопытством увидела рядом с сыном незнакомую девушку.

– Мама, это Катерина! Она принесла заказ от Морено.

– Катерина! Я тебя не узнала.

У Катерины было все то же круглое лицо, те же глаза, и открытый взгляд, и широкая улыбка, только волосы, которые она раньше заплетала в две косы до пояса, теперь были коротко острижены.

Ольга почти не изменилась, разве что похудела немного.

Болела, должно быть, подумала Катерина. Это объясняло и то, почему она сама никогда не приходила в «Морено и сыновья».

Катерина поставила коробку на кресло рядом с Ольгиным и удивилась, что она не любопытствует и не торопится снять крышку.

– Хотите, я его достану? Наверное, надо куда-нибудь повесить.

– Не беспокойся, Павлина сейчас все сделает. Я хочу узнать, как ты поживаешь. Как Евгения? А близнецы?

Несмотря на всю ее сдержанность и тихий голос, было видно, что Ольге по-настоящему не терпится узнать новости. Катерина начала рассказывать о тех вечерах, что она провела с Розой Морено, о том, как ее позвали работать в мастерскую.

– Каждый день, когда я просыпаюсь, мне кажется, что солнце восходит прямо у меня в груди, – восторженно говорила она. – И каждое утро я иду в мастерскую вместе с Исааком и Элиасом. Их отец обычно уходит гораздо раньше…

Минут десять-пятнадцать она говорила без умолку: описывала свою повседневную жизнь, людей, с которыми работала, песни, которые они крутят на граммофоне, и так далее. Такому радостному оживлению, такой любви к жизни и к работе можно было только позавидовать. Даже о мрачной Эстер Морено, носившей свою язвительность не снимая, как старое застиранное платье, она рассказывала так, что слушатели проникались сочувствием.

Когда она закончила, Ольга уже живо представляла себе ее работу, как и Димитрий, который все это время стоял в дверях и завороженно ловил каждое слово. Он невольно сравнивал колоритных товарищей Катерины по работе с преподавателями своего частного колледжа. Обычно юноша кое-как вставал с постели, надевал свой деловой костюм, брал сумку с книжками и шел на лекции. Он просыпался уже усталым, потому что вечером занимался допоздна, и та радость, с какой Катерина вскакивала по звонку будильника, была ему совершенно неведома.

Тут за спиной Димитрия возникла Павлина с кофе на подносе, и он понял, что торчать в дверях больше нельзя.

Когда он вошел, Катерина замолчала, внезапно застеснявшись.

– Похоже, тебе нравится твоя работа, – сказал Димитрий.

– Да, нравится, – отозвалась она.

Оба с трудом боролись со смущением.

– Кофе, Катерина? – спросила Павлина.

– Нет, спасибо, – ответила девочка. – Только воды, пожалуйста. А потом мне пора идти.

– Какая жалость, Катерина, – сказала Ольга. – Мне так интересно было послушать о тебе. А ты ведь еще не рассказала мне про улицу Ирини. Посиди еще немножко, пожалуйста.

На какое-то время Ольга почувствовала, что ожила, словно кто-то раздул огонь в тлеющих угольях. Мир за окном был пугающим, при мысли о том, чтобы выйти туда, ее почти парализовало, и все же ей ужасно хотелось влиться в обычную повседневную жизнь, текущую на улицах, в кафе, на фабриках и в мастерских. Муж не пробуждал в ней таких чувств, не пробуждали и те люди, которых он приглашал в дом, – их церемонная вежливость только усиливала ощущение одиночества и затворничества.

С приходом Катерины комната стала другой. Если бы кто-нибудь вытащил из вазы чопорные букеты роз и хризантем и поставил вместо них охапку только что срезанных полевых цветов, над которыми еще жужжали бы пчелы, это было бы почти такое же преображение.