Шрифт:
– Ольга, выйди, пожалуйста, из комнаты.
Много ночей Димитрий до полусмерти замерзал в горных пещерах, видя, как над головой образуются сосульки, но такого холода, какой сквозил в голосе отца, не испытывал.
У Ольги тоже заледенело сердце. Она вышла и закрылась в спальне, мучаясь страхом за сына.
Димитрий остался стоять. Он был одного роста с отцом, миллиметр в миллиметр, и сегодня ему хотелось смотреть ему в глаза. Мысленно он выругал себя за то, что ему так страшно. После того что пришлось пережить за время войны, смешно дрожать сейчас. И все равно он чувствовал, что сердце вот-вот вырвется из груди.
Как только Ольга вышла из комнаты, Константинос заговорил снова.
– Ты опозорил семью, – ровным голосом произнес он. – Я слышал, что ты говорил матери. После того как я выскажу тебе все, что считаю нужным, ты оставишь этот дом. И не вернешься, пока сражаешься на стороне ЭЛАС. Человек с такими убеждениями недостоин называться моим сыном. Человек с такими убеждениями не имеет права появляться на пороге этого дома. Ты сейчас выйдешь из этой комнаты и отправишься прямо за дверь. Мне все равно, куда ты пойдешь, но в этом городе тебе не место.
Константинос повысил голос. Димитрий без выражения смотрел на него. Ему нечего было сказать человеку, с которым его не связывало ничего, кроме фамилии.
– Если бы я не боялся покрыть позором свое имя, я бы сию минуту заявил на тебя властям.
Комнинос хотел дождаться ответа и сделал короткую паузу. Молчание сына привело его в ярость.
– Как ты не можешь образумиться, Димитрий, как ты не можешь понять, что война не выход для страны?!
– А что выход? – отозвался наконец Димитрий. – Коллаборационизм?
Разговор между отцом и сыном шел уже не на повышенных тонах, но сдерживаемый гнев все равно ощущался. Последнее слово осталось за Константиносом Комниносом.
– Прочь с моих глаз, Димитрий, – сказал он.
Проходя мимо закрытой двери маминой комнаты, Димитрий чувствовал страшную горечь. Как могла его мать, которую он так любил и по которой каждый день скучал, связать свою жизнь с таким чудовищным эгоистом, с фашистом? Мучаясь этим вопросом и страшным чувством вины за то горе, которое ей причинил, он медленно спустился по лестнице. Павлина стояла в прихожей.
– Прощай, – сказал он, целуя ее. – Попроси за меня прощения у мамы…
Павлина не успела сказать, что ужин вот-вот будет готов, – он уже вышел. Она потрогала щеку и почувствовала, что она мокра от слез – не ее слез.
На улице Димитрий сразу понял, что делать. Они с Элиасом договорились встретиться только завтра, но теперь осталось лишь одно место, где можно чувствовать себя в безопасности. Улица Ирини.
Он добрался туда за двадцать минут, опасливо прячась в дверных проемах, стараясь не привлекать внимания жандармов. На улице Ирини было тихо, только две женщины в самом конце ее сидели у дверей. Отодвинув занавеску, прикрывавшую вход, Димитрий проскользнул в дом Морено. Уже смеркалось, а в доме было еще темнее, чем на улице.
– Димитрий!
Голос был знакомый. Через минуту его глаза привыкли к темноте, и он разглядел силуэты четырех человек, сидевших за столом. Все они встали с мест и подошли к нему.
– Димитрий! Что ты здесь делаешь? – спросил Элиас.
– Какой приятный сюрприз, – сказал Саул Морено. – Мы все счастливы тебя видеть!
– Проходи! Проходи и садись. Тебе надо поесть! Надо поесть!
Роза Морено подтолкнула его к столу, а Исаак уже придвинул к нему еще один стул.
Димитрий принялся за еду. В первый раз за много-много месяцев можно было как следует наесться. Это возвращение к нормальной жизни радовало.
– Ну так давай не тяни. Видел отца? – спросил Элиас.
– Да, – с полным ртом ответил Димитрий. – Я должен был догадаться, как он себя поведет.
Все без дальнейших объяснений поняли, что это значит. Помолчали.
– Ну, рассказывайте. Все рассказывайте, – сказал Саул Морено. – Мы хотим знать все.
Кирия Морено без устали сновала туда-сюда, подкладывала им на тарелки еду и засыпала вопросами. До самого утра они, усталые, рассказывали о том, где были, о войне, о боях, о том, как Димитрий зашивал раны, накладывал жгут и учился извлекать из ран шрапнель. Кирия Морено хотела знать во всех подробностях, чем они питались, и ужасалась ответам.
Димитрий с Элиасом не только говорили, но и слушали, и расспрашивали. В жизни Морено тоже многое изменилось за эти полтора года. Каково это – жить в оккупированном городе? Как ведут себя немцы? Как обращаются с евреями?
Кирия Морено расписывала все розовыми красками, а вот Исаак был более откровенен.
– Нам приходится шить костюмы для немцев, – хмуро сказал он. – Зашить бы им в швы бритвы, да для дела невыгодно.
– И все же нам очень повезло, – сказал Саул. – У многих евреев отняли их предприятия. Мы свое, по крайней мере, сохранили. И поверьте, работы у нас много, как никогда.