Да, замечаю я, но никакой стандартный семейный человек не опубликует текстов, в которых больше слов, чем у Шекспира и Диккенса вместе, не получит Нобелевскую премию по литературе, не убьет бесчисленное множество людей в вооруженных конфликтах на четырех континентах, не проработает на каждом крупном государственном посту, включая премьер-министра (дважды), не окажется необходимым для победы в двух мировых войнах и не напишет картин, которые после его смерти будут продаваться за миллион долларов. Я стараюсь разобраться с первичным источником всей этой энергии.

И что же мы подразумеваем под интеллектуальной энергией? У нее психологическая или физиологическая основа? Был ли он наделен генетически либо гормонально некоторым более совершенным процессом внутреннего сгорания, или же все явилось следствием психологического становления в детстве? Возможно, было смешение этих двух причин. Кто знает, – я полагаю, что ответ зависит от вашего взгляда на соотношение телесного и духовного.

«Кто-то чадит влажным хворостом, а другой может сжечь//Весь сгораемый мир в маленькой комнате», – писал Уильям Батлер Йейтс в свой лучший пророческий период («Some burn damp faggots, others may consume//The entire combustible world in one small room»). Если вам нужен двенадцатицилиндровый и шестилитровый потребитель всего сгораемого мира, то это Черчилль. Помню, когда мне было лет пятнадцать, я читал эссе психолога Энтони Сторра, в котором он утверждал, что самой большой и важной победой Черчилля была победа над самим собой.

Автор имел в виду, что Черчилль всегда осознавал, что был маленьким, низкорослым и трусливым в школе, – вспомните эпизод, когда другие мальчики кидали в него крикетными мячами и он убежал. Итак, усилием воли он решил победить трусость и заикание, а тренировками с гантелями преобразовать свои 36 килограммов в тело Чарльза Атласа [96] . Сторр рассуждает, что, преодолев собственную трусость, легко преодолеть все остальное.

Я все время считал, что этот анализ в целом хорош, но его логику можно упрекнуть в близости к порочному кругу. Я подразумеваю, почему он решил справиться со своим страхом. Был ли он на самом деле трусом? Растопчет ли пугливый школьник соломенную шляпу ужасного директора? Я надеюсь, что к настоящему времени у читателя вполне достаточно сведений, чтобы сформировать собственное неплохое представление о психологии Черчилля, и, наверное, не требуется развивать аргументацию дальше.

Что же мы имеем в совокупности? С одной стороны, несомненно влияние отца: боль из-за отторжения и постоянной критики, страх не оправдать ожиданий, необходимость после ранней смерти Рандольфа как отомстить за него, так и превзойти его. С другой стороны, была мать – друг мой, что за женщина! Дженни играла ключевую роль, она подталкивала Черчилля и помогала ему, в конце концов, его слава была отчасти и ее славой. Можно лишь гадать, насколько побуждало безрассудную храбрость и героизм Черчилля в Малаканде понимание того, что его мать, возможно, переспала с Биндоном Бладом, чтобы он там очутился.

Был и общий исторический контекст, в котором он появился на свет. Когда родился Черчилль, Британия не только находилась на пике славы, но его поколение также осознавало, что понадобятся сверхчеловеческие усилия и энергия для защиты империи. Одно лишь это напряжение позволило викторианцам стать в какой-то мере более крупными личностями по сравнению с нами, словно они были созданы с большим масштабом.

«Они были тверже, жестче нас, – говорит Сомс. – Заметьте, что мой дедушка всегда настаивал, чтобы кто-нибудь ухаживал за ним, где бы он ни был».

Была также естественная самовлюбленность, разделяемая в большей или меньшей степени всеми человеческими существами, и стремление завоевать авторитет и уважение. Мне всегда казалось, что у Черчилля в голове был секретный силлогизм:

Эндрю Робертс говорит, что это верно, но слишком скромно. Правильным будет силлогизм:

В некотором смысле это не грешит против истины, но все же несправедливо по отношению к Черчиллю. Да, он обладал титаническим эго, но оно умерялось его юмором, иронией, глубокой человечностью, пониманием других людей и симпатией к ним, приверженностью к общественному служению и верой в демократическое право британцев прогнать его – что они и делали – на выборах. Вспомните о его мгновенном прощении избирателей как в Данди в 1922 г., так и после унижения 1945 г.

Вот что я имею в виду под величием его сердца. Перед тем как уйти, Сомс рассказывает мне последнюю историю, показывающую сентиментальность и благородство Черчилля.