Черчилля не приводила в большой восторг перспектива массовой иммиграции в Британию (например, он говорил о «готтентотах»). Но, как правильно отметил Эндрю Робертс, эта иммиграция частично была результатом непрекращающегося романтического представления Черчилля о Британии как великой родине империи (что не изменилось и в 50-е гг.).

Вот отчего ему и консервативному правительству было тяжело пойти на то, чтобы попросту захлопнуть двери. Парадокс состоит в том, что он, при всем своем имперском восприятии Британии, стал на деле основателем (возможно, невольно и нехотя) сегодняшнего поликультурного общества.

В общем и целом в Британии произошла революция – но милостивая революция, сохранившая основы конституции. Черчилль впервые встретился с королевой Елизаветой II в 1928 г., когда ей было два года. Он заметил Клементине, что Елизавета была «личностью, в которой чувствовались властность и задумчивость, невероятные для младенца».

Вы можете счесть подхалимажем обнаружение властности в двухлетнем ребенке, но Черчилль дожил до премьерства, когда произошла ее коронация, и почти наверняка можно утверждать, что она была коронована лишь потому, что он дожил до премьерства. Эта мысль повергает критиков Черчилля в полное смятение и бегство: ни одно из этих изменений и улучшений – ни одно! – нельзя было бы считать разумеющимся, уступи Британия перед лицом нацистской угрозы.

Не было бы великого реформаторского лейбористского правительства из-за отсутствия демократии, чтобы привести его к власти. Не было бы профсоюзов, потому что они подверглись бы репрессиям вместе со свободой слова и гражданскими правами. Лондон не стал бы оживленной столицей мира, а превратился бы в тусклый притесняемый придаток, где родителей будущих поп-звезд побуждали бы называть младенцев Адольфами, а не Уинстонами.

Если существует такая вещь, как британский характер (вероятнее всего, да), то он складывается, опираясь на свойства Уинстона Черчилля, склонного к юмору, но порой воинственного, непочтительного, но приверженного традициям, непреклонного, но сентиментального, радующегося богатству языка и всевозможной игре слов, стремящегося к прегрешениям в еде и питье.

Он что-то значит не только для политиков, уверяющих, что поддерживают его идеалы, но и для людей, распределенных по всему человечеству. Он – образец для подражания всем, кто не слишком хорошо учился в школе, всем, кто разочаровывал учителей математики, всем, кто не поступил в университет.

Он выступает от имени тех, кто беспокоился, что не оправдывает ожиданий родителей, тех, кто ощущал себя неудачником, тех, кто боролся с депрессиями, тех, кто пил, курил или ел сверх полезного организму, тех, кто решался не сдаваться вопреки всем обстоятельствам.

Сложите эти категории вместе, и у вас получится много людей.

24 января 1965 г. Уинстон Черчилль умер в возрасте девяноста лет. Около трехсот тысяч людей прошли мимо его гроба на церемонии прощания в Вестминстер-Холле. Это были первые после Веллингтона государственные похороны человека, не принадлежавшего к высшей знати. Вы видите их на хронике – британцев эпохи моих родителей: старики с ввалившимися щеками и с фетровыми шляпами в руках, женщины в тяжелых пальто и платках, но также молодые мужчины в брюках-дудочках и пергидролевые девушки в коротких юбках, накрашенные тушью и красной помадой. Они плачут, вглядываются, держат свои примитивные фотоаппараты.

После заупокойной службы в соборе Святого Павла тело Черчилля было перевезено на баркасе «Хавенгор» от пирса Тауэра к вокзалу Ватерлоо. Когда судно проплывало мимо доков на Темзе, подъемные краны склонялись в знак прощания. Специальный поезд перевез умершего в Блейдон в графстве Оксфордшир, где он был предан земле на кладбище у церкви – шпиль этой церкви можно увидеть из окна комнаты, в которой он родился.

Вполне достойно, что в деревне нет назойливых знаков о находящемся там месте его упокоения, нет, разумеется, и никаких рекламных щитов у дорог. Я прохожу через кладбищенские ворота и останавливаюсь у могилы. Из-за лишайника и других природных причин надписи на большой плите уже немного размыты. Он лежит вместе с женой, матерью, отцом, своим братом и своими детьми. Настало время подумать в последний раз о величии его духа. Не о том, что или как он сделал, но о том, откуда взялась эта исполинская энергия.

Хотя я люблю писать и думать об Уинстоне Черчилле, должен признать, что старина порою бывает несколько пугающим. Потороплюсь сказать о неизменном огромном удовольствии работы с ним, но по мере того как вы пытаетесь воздать должное его жизни, вы отчетливо сознаете, что оказались прикованы к гению, гению невероятной энергии и плодовитости.

Для тех из нас, кто тщился сделать хотя бы что-то из того, с чем справился он, это может быть слегка обескураживающим. Если вы когда-либо хотели стать политиком, журналистом, историком – или даже художником, – вы неизбежно начинаете теряться в догадках, как же ему все это удалось.

Но вот и подходит к концу мой долгий ланч с внуком Черчилля Николасом Сомсом. Гриль-бар при отеле «Савой» выставляет счет, прямо скажем, черчиллевский по своему размаху. Я же пытаюсь справиться с последним громадным вопросом. Его дедушка изменил историю, переведя супердредноуты с угля на нефть. Но на каком виде топлива работал сам Черчилль? Что его толкало?

Сомс задумывается и через некоторое время удивляет меня, сказав, что его дедушка был вполне обычным парнем. Он делал то, что любят делать другие англичане: заниматься домом, хобби и тому подобное. «Знаете, во многом он был близок к стандартному семейному человеку», – говорит он.