Что касается Всеобщей стачки 1926 г., то Черчилль, разумеется, прилагал все усилия, чтобы преодолеть кризис, – но скорее принадлежал к примиренческому крылу в своем подходе к деталям спора. На протяжении лета и осени он пытался убедить владельцев шахт согласиться на минимальную заработную плату для их обнищавшей рабочей силы, но потом заявил, что капиталисты проявили «упорство» и «безрассудство». Тори снова окатили его презрением – на их взгляд, он пытался воспрепятствовать праву менеджмента на руководство.

Есть и многое другое. Если мы хотим оправдать включение Черчилля в великий пантеон законодателей левого фланга, мы можем припомнить снижение им пенсионного возраста с 70 лет до 65 (сегодня мы вынуждены аннулировать эту избыточную щедрость), или его неоднократные призывы к национализации железных дорог, или его предложение о конфискационном налоге для спекулянтов военного времени, или его внедрение в британскую промышленность перерыва на чаепитие, который так полюбили строптивые профсоюзные уполномоченные 70-х.

Так каков же он? Пришло время Уинстону Черчиллю показать себя в истинном свете. К какой части политического спектра он относится? На эту тему у Гилберта и Салливана [55] есть строчки: «Любой ребенок, что в мир попал,/Политик, пусть мелковатый./Один из них – уже либерал,/Другой – скорей консерватор».

Фабианцы Сидней и Беатриса Вебб превозносили Черчилля как самого прогрессивного политика своего времени. Но его коллега, либеральный парламентарий Чарльз Мастерман, почти одновременно с Веббами заявил, что Черчилль – «исконный и неизменный тори». Наверняка кто-то из них заблуждался.

Конечно, и сейчас, и в прошлом многие люди объясняли эту тайну просто – тем, что Черчилль был флюгером, он говорил множество разных вещей в разное время, в результате чего, по словам Бивербрука, стал вмещать все мнения по всем вопросам. Или, как выразился Асквит: «У Уинстона нет убеждений».

Я не уверен, что нужно придавать большой вес критике слабого Асквита, – этот человек неоднократно обманывал Черчилля, а во время заседаний кабинета писал патетические любовные письма Венеции Стэнли. Он частенько напивался и посылал за Черчиллем, чтобы тот брал на себя его обязанности. Карьера Черчилля покрывает огромный отрезок британской истории. Он занимал высокий государственный пост почти непрерывно с 1905 по 1922 г. – семнадцатилетний промежуток, который с легкостью затмевает сроки большинства современных политиков. И это был лишь его начальный период – до того, как он стал канцлером казначейства, не говоря уже о назначении на пост премьер-министра.

Да, порою он говорил вещи, которые, казалось, не соответствовали его же словам в ответ на другие проблемы другого времени. Но те, кто обвиняют Черчилля в политической непоследовательности, недооценивают глубину и тонкость его политической мысли. На мой взгляд, у Черчилля была четкая политическая идентичность и неизменный набор принципов.

Он был и реакционером, и либералом, потому что по своей сущности являлся викторианским вигом – авантюристом. Он верил в величие Британии, в империю, в необходимость сохранения тех порядков страны, при которых он вырос. Он также верил в науку, технический прогресс и в то, что правительство может и обязано вмешиваться, чтобы улучшить условия жизни людей.

Прежде всего он верил во взаимосвязь этих двух целей – поддержки Британской империи, ее защиты и содействия благополучию людей, как и в то, что достижение второй цели будет немало способствовать первой. В этом был смысл его либерального консерватизма.

Подумайте, какую жизнь он мог увидеть, когда гулял той ночью по зимнему Манчестеру. В 1902 г. он прочитал труд Сибома Раунтри об участи бедных в Йорке и сказал, что у него «волосы встали дыбом». Стремительный рост численности населения означал, что в 1906 г. нищета манчестерских трущоб была еще страшнее.

Он и Марш видели дома без проточной воды и канализационных систем, где семьи жили по десять человек в комнате. Здесь шанс новорожденного прожить год не превосходил одного к четырем. В этих трущобах Черчилль увидел людей, которые не просто были сравнительно бедны (и претерпевали нужду в нашем понимании этого слова), а бедны абсолютно: сокрушительно, мучительно, безнадежно. Они были лишены целых категорий вещей, которые нами считаются разумеющимися.

Сибом Раунтри очень строго определил, кого надо считать бедным. Вы будете бедняком, только если не можете позволить себе поездки на каком-либо транспорте и ходите пешком, чтобы навестить родственников или выбраться за город. Чтобы относиться к беднякам, у вас не должно быть средств для оплаты почтовых марок, для приобретения табака и какого-либо алкоголя, вы не можете покупать игрушки и конфеты для своих детей, у вас нет денег на покупку одежды, кроме самой необходимой. Вы считаетесь бедняком, если не в состоянии пропустить даже один день работы. Таковы были городские неимущие, когда Черчилль начинал свою политическую карьеру, – жившие в грязи и нищете, которые немыслимы сегодня. Они составляли 25 процентов населения.

Когда Черчилль сделал то замечание об их жизни, он выразил свое потрясение безмерностью пропасти между ними и собой. Он попытался, насколько это было возможно, поставить себя на их место.

У него были всевозможные причины заботиться об этих людях, желать помочь им. Некоторые из этих причин были эгоистичными, а другие, по видимости, нет. В том и состоит прелесть и загадка изучения мотивов любого политика, что необходимо решать, где идеализм, а где своекорыстие. И часто нам приходится заключить, что ответ состоит в их смешении.