Разгадка, может быть, в отсутствии притворства. Потому что большинство живущих в этих деревнях не очень-то ловко умеют притворяться или скрывать свои мысли. Тем самым возникает превышающая привычные масштабы степень честности. Значительную роль при этом играет также организация социальной жизни. Как будет видно из последующих глав, она нацелена на постоянное коллективное участие почти во всех сферах повседневной жизни. Там каждый знает каждого, и не только дома, но и на рабочем месте, во время культурных мероприятий, в свободное время. Целостность, с которой каждая личность предстает всей деревне – результат множества встреч в самых разных жизненных ситуациях. От этого возникает и потребность в постоянстве. Если же кто-то привык играть определенную роль в какой-либо сфере общественной жизни, а в других вести скрытое существование, здесь это у него вряд ли получится. Напротив, в характерах людей, которых мы встречаем в деревне, не ощущается противоречий. Для них естественно, понятие дома имеет совсем другое качество. Вероятно, поговорка «мой дом – моя крепость» и общее стремление к защищенной жизни дома, доводящее в худшем случае до одиночества, указывают на существование второй жизненной реальности, мира притворства, в котором носят маску. Дом при этом становится местом, где маски сбрасываются, и обнаруживается второе «я»; это место полного уединения, пространство освобождения, дающее возможность примирить внешний образ, рассчитанный на публичную жизнь, с внутренним, домашним. Жизнь в деревне представляется совершенно иной. Из-за своеобразия жителей и специальной формы устройства сообщества, это жизнь, не знающая маскировки. Поэтому уединение не имеет там первостепенного значения. Ведь если почти все известно, и скрывать-то практически ничего не нужно. Благодаря этому легче быть самим собой в обществе других. И потому в сообществе можно почувствовать ту свободу, которую обычно связывают с пребыванием наедине с собой.

Эта интерпретация, вероятно, несет в себе ключ и к более глубокому пониманию совсем иного опыта. В своей жизни я провел много времени с разными группами необычных людей. Большей частью это были те, кого называли умственно отсталыми, но были среди них и такие, кто слыл сумасшедшим или очень испорченным. Со временем я установил, что во мне возникло пристрастие к такого рода обществу. Я знаю, что в этом я не одинок. Люди, которые слывут умственно отсталыми, сумасшедшими или очень дурными, имеют нечто общее друг с другом – не то, что их поведение отклоняется от определенных норм, но скорее то, что оно последовательно и правдиво. В отличие от большинства из нас, эти люди либо выше любой формы притворства, либо неспособны к нему. В пограничных случаях, наоборот, люди стремятся прослыть нормальными.

Но в тех, кто твердо держится оборотной стороны, ощущается редкая по притягательности подлинность.

Нора заглянула ко мне после того, как неделю активно участвовала в моем семинаре о психиатрических учреждениях. Она имеет, очевидно, большой опыт жизни в таких заведениях и очень ранима. Она совершенно перевернула мой семинар вверх дном; какое-то время там царил полный хаос. После семинара она сразу же возвратилась в клинику, чтобы немного отдохнуть, но скоро снова вышла и навестила меня. Она не стремилась дать отпор, не притворялась и потому побудила и меня отбросить всякое притворство. Такие посетители создают особого рода мир в тесных стенах кабинета, мир, который остается надолго.

Но и эта история верна лишь отчасти. Я не знаю Норы. Я никогда не узнаю ее. Я не знаю людей, которые живут в деревенских общинах, и, конечно, не знаю себя самого. Может быть, это связано с уважением. Жизнь в этих сообществах предоставляет редкую возможность принимать других людей такими, какие они есть. Это включает и терпимость к тому, что мы не все знаем друг о друге. Потребность в одиночестве уменьшается вместе с претензией быть как все. Люди, которые не соответствуют норме, создают свободное пространство, и не только вокруг себя, но и вокруг тех, кто соприкасается с ними. Кэмпхилл-поселения представляют собой социальные системы, вполне пригодные для того, чтобы способствовать этому процессу. Они создают пространство для близости, но также и для одиночества без уединения.

В первой редакции моей рукописи этого раздела не было, и критики настойчиво на это указывали. Они писали: «Когда читаешь Вашу рукопись, создается впечатление, что в этих «семьях» нет личных тайн. Прежде всего кажется, что там не существует никаких сексуальных отношений. Разве у жителей деревни нет потребности в любви и чувственности? Что там происходит в домах?»

То, что у меня ничего об этом не было сказано, уже в какой– то мере отвечает на эти вопросы. Умолчание отразило тот факт, что деревни являются довольно нормальными сообществами.

Правда, там меньше притворства, чем обычно, но в отношении личной жизни и нежелания говорить о ней деревни едва ли отличаются от остального общества. Поэтому не приходит в голову исследовать любовную сторону жизни деревенских сообществ, и я знаю об этом немного, не больше, чем о сексуальных отношениях моих соседей и друзей в Осло. Деревни – это не учреждения, и обзор там ограничен. Нет системы контроля, как это принято во многих приютах и институтах. Люди влюбляются в деревнях также, как и везде. Некоторые, но немногие, поселяются вместе. Другие живут вместе, но так, что это не особенно бросается в глаза. Я думаю, что многие из тех, кто не имеет пары, получают сексуальное удовлетворение, занимаясь онанизмом. Как и везде, в Видаросене некоторые связи быстро рвутся; как и повсюду, есть люди, явно нарушающие общепринятые нормы, либо вызывающие своим поведением столько конфликтов, что возбуждают всеобщее недовольство. Сверх того, для некоторых жителей деревни довольно трудно бывает самим осознать собственные потребности. Это может быть одной из причин того, что среди так называемых людей с затрудненным развитием известно мало случаев беременности. Некоторые используют противозачаточные средства. В Осло более половины женщин хотя бы раз в жизни делали аборт. Но среди своих соседей, живущих там, я не знаю ни тех, кто делал, ни тех, кто не делал. И я не настолько бесцеремонен, чтобы спрашивать. Не спрашивал я об этом и жителей Видаросена. Это было бы ниже моего и их достоинства.

Общие же помещения предназначаются для всех. В одном из них я встретил недавно Гудрун, но новую Гудрун. Я увидел мельком, как она медленно шла за колоннами. Она так изменилась, что я не сразу понял, что эта женщина Гудрун. Я взглянул еще раз, да, это действительно Гудрун.

Она первой приехала в Видаросен. Ее брат – один из основателей деревни, он хотел ей помочь. Гудрун там понравилось, и все же ее жизнь была какой угодно, только не счастливой. Собственно, она ловко мыла полы, но все, что она делала, сопровождалось гневом и грохотом. Ее лицо всегда было мрачным. Она что-то бормотала себе под нос, выглядела как ведьма и вызывала тревогу.

Такой была Гудрун прежде, до того, как я увидел ее за колонной. Теперь она совершенно переменилась. Ее объял покой.

Ее лицо излучало радость. А причина – у Гудрун теперь был Йоган. Незадолго до этого они познакомились на встрече двух деревень. Иоган, крупный и степенный мужчина, был из другой деревни. Через неделю после встречи он упаковал свой чемодан и переселился в деревню Гудрун. В следующем году они обменялись кольцами в самолете, когда он перелетал через Альпы. Это была история из рекламного журнала, но конец оказался довольно реалистичным. Теперь они живут в смежных комнатах и довольно много времени проводят вместе. Значительная часть этого времени заполнена бурными ссорами. Я не знаю, как у них обстоит дело с интимной жизнью, и даже и в мыслях не было спрашивать их об этом, но разделяю общую радость оттого, что они встретили друг друга, и общую озабоченность тем, что их союз может распасться.