В эти минуты мне нередко приходилось видеть, как солдаты плакали от любви к великому человеку. Одержав победу, этот изумительный полководец приказывал немедленно составить список тридцати-сорока человек, представляемых к награждению орденом Почетного легиона или к повышению по службе. Списки эти, зачастую составленные на поле битвы, нацарапанные карандашом, почти всегда собственноручно подписанные Наполеоном и, следовательно, по сей день хранящиеся в государственных архивах, когда-нибудь после его смерти явятся волнующим историческим документом. В тех весьма редких случаях, когда генерал не догадывался составить список, император грубовато заявлял: “Я жалую такому-то полку десять офицерских и десять солдатских крестов Почетного легиона”. Такой способ награждения несовместим со славой.

Когда он посещал госпитали, перенесшие ампутацию и находившиеся при смерти офицеры, над изголовьями которых булавками были приколоты красные кресты Почетного легиона, решались иной раз просить его о награждении орденом Железной короны. Однако он не всегда удовлетворял такие просьбы: это была высшая военная награда.

Культ доблести, непредвиденность событий, всепоглощающее влечение к славе, заставлявшие людей через четверть часа после награждения с радостью идти на смерть, — все это отдаляло военных от интриг».

Стендаль находит признаки оппозиции режиму Наполеона и обещает рассказать о том, «с каким неудовольствием армия, сосредоточенная в 1804 году в Булони, приняла первую раздачу орденов Почетного легиона». Что же касается награждения, проведенного в Париже, то писатель отметил театральную улыбку Наполеона: видны только зубы, но выражение глаз остается серьезным.

Генерал Моро [130] демонстративно отказался от новой награды, назвав ее «орденом почетной кастрюли». Когда он узнал, что будут награждать и ученых, то отреагировал так: «Ну что ж, тогда я представлю моего повара к званию командора ордена, так как его таланты в области поварской науки не поддаются описанию».

Были ли еще подобные случаи? Великий скульптор Канова [131] отказался от награды, поскольку не желал приносить присягу. «Во время своего второго приезда в Париж (в 1811 году) он не принял от Наполеона огромной квартиры; ему предлагали квартиру, где ему будет угодно, поблизости от Парижа или подальше от него, например, в Фонтенбло, вместе с жалованьем в пятьдесят тысяч франков за каждую статую, которую он высечет для императора, — сообщает Стендаль, который был знаком с Кановой. — Отказавшись от этого великолепного предложения и от почестей, которые сделали бы его в глазах всего мира первым из существующих в наше время скульпторов, Канова возвратился в Рим и продолжал жить у себя на четвертом этаже».

После окончания церемонии награждения, длившейся с десяти часов утра до трех часов дня, для кавалеров ордена был организован банкет. Огромные столы, каждый из которых был накрыт на четыреста персон, были установлены перед входом в лагеря и вдоль набережной.

К вечеру море заволновалось, и французский флот был потревожен сильной бурей. Наполеон поспешил к пристани. Когда он прибыл на место, то гроза окончилась и опасность миновала. Флотилия вошла в гавань. Наполеон возвратился в лагерь, где войско предавалось веселью.

Однако демонстрацию фейерверков отложили на следующий день из-за сильного ветра. Когда ее все же провели, то отблеск огней был виден даже с берегов Туманного Альбиона [132] .

Вторая половина 1804 года представляла собой череду торжеств. «Праздники сменялись один другим, — вспоминала Лаура д'Абрантес [133] , — и соперничали в великолепии и вкусе. Армия дала один в Олимпийском театре. Он был хорош; но данный императору маршалами в зале Оперы никогда и ничего не имел подобного. Это было волшебство, очарование… Зала, вся украшенная серебряным газом и гирляндами свежих, ярких цветов; множество восковых свеч, отражавших свой блеск на великолепных нарядах; группы женщин, прелестных, сияющих огнем бриллиантов; платья, из которых иные были вышиты драгоценными каменьями и заставляли опускать ресницы, между тем как множество свежих цветов наполняли воздух благоуханием… наконец, восхитительная музыка… все это было истинным очарованием. Ах, точно мы жили тогда в царстве волшебств».

Королевские дворяне носили имена своих поместий. Наполеоновские графы и герцоги будут называться по их победам.

Монж, президент Института в Каире, станет графом Пелузским. Это он нашел древний город Пелузий, из которого люди давно ушли. Монж одержал там свои научные победы — и не беда, что, покинув Египет вместе с Наполеоном, он более не увидит развалин Пелузия. Сам новый титул будто говорит о том, что Пелузий — это Монж, Пелузий — это Франция!

Разве Ней, князь Московский, покорил Москву? Но важно другое: «князь Московский» — это звучит громче, чем, например, герцог Монморанси!

Наполеон создает не французское, а именно имперское дворянство. И если Империи суждено стать всемирной, то и названия титулов будут собраны отовсюду: Италия, Каир, Москва, а после, может быть, и Индия, и Австралия.

На острове Святой Елены доктор О'Мира спросил императора о том, почему он никому не пожаловал герцогство во Франции. «Это вызвало бы большое недовольство у народа, — ответил Наполеон. — Если, например, я бы сделал одного из моих маршалов герцогом Бургундским вместо того, чтобы присвоить ему титул, который вел свое происхождение от одной из моих побед, то это бы вызвало немалое волнение в Бургундии, так как местное население посчитало бы, что некоторые феодальные права и территории принадлежат титулу, и новый герцог потребовал бы, чтобы они принадлежали ему».