24 января Наполеон провел смотр Национальной гвардии. Затем он попросил офицеров подняться в Маршальский зал дворца Тюильри. Все думали, что он предложит им немедленно выступить из Парижа и двинуться на врага, но услышали иное. Император призвал их защитить императрицу Марию-Луизу и Римского короля: «Я вверяю вам этого ребенка, надежду Франции, а сам отправляюсь в бой, и все мои помыслы будут направлены на то, чтобы спасти родину».

Офицеры ответили дружным приветствием. Когда император поцеловал сына, многие прослезились.

«Я всю жизнь буду помнить эту душераздирающую сцену, — пишет Стендаль. — Я сердился на себя за то, что не мог удержаться от слез. Разум непрестанно твердил мне: “Во времена Дантонов и Карно правительство перед лицом столь грозной опасности не пыталось бы воздействовать на людей малодушных и неспособных проявить доблесть, а занялось бы совсем иным делом”».

Между тем маршалы не проявляли энергии, а Бертье был серьезно болен. Теперь у Наполеона недостаток во всем — и в людях, и в оружии, и в мундирах, и в деньгах. Он попробовал спекулировать с землями общин — это мало что дало. Вводились новые налоги для покрытия военных расходов, но они плохо собирались.

Столичные магазины были затоварены. Парижане покупали одни продукты питания. Вновь участились банкротства, но у Наполеона теперь не было возможностей поддерживать предпринимателей.

Звонкая монета стала редкостью, а ростовщики брали большие проценты. Люди несли в ломбарды даже белье.

Париж расположен совсем недалеко от германской границы, а потому самое время достраивать городские укрепления. Однако Наполеон не хотел пугать парижан и оставил это «на потом».

«Ну же, ну, — говорил император маршалу Бертье, оправившемуся от болезни, — мы должны повторить итальянскую кампанию». И он действительно как будто «нашел свои сапоги итальянской кампании»!

«Наполеон, — рассказывал Ланжерон [317] , француз на службе у царя Александра, — был каким-то пугалом для наших командиров. Он мерещился им всюду. И правда, он колотил нас всех поочередно. Смелость его предприятий, быстрота движений, замечательное искусство в замыслах держали нас в постоянном страхе. Едва мы успевали выработать какой-нибудь план, как он уже оказывался расстроенным».

Шварценберг, главнокомандующий силами союзников, следовал советам, ранее дававшимся Моро и Бернадотом: «Мы разбиваемся нарочно, чтобы и Наполеон разделял свою армию, чтобы он не везде был сам».

Последовали новые военные успехи Наполеона. Парижские газеты, превознося одну победу императора, писали, что она тем славнее, что на каждого француза приходилось три интервента. 

«Газеты редактируются без смысла, — гневается Наполеон в письме Савари. — Прилично ли в настоящий момент говорить, что у меня было мало войска, что я победил, внезапно нагрянув на неприятеля, что мы были один против трех? Нужно действительно, чтобы вы в Париже потеряли голову, чтобы говорить подобные вещи, когда я всюду говорю, что у меня 300 тысяч человек, когда неприятель этому верит и когда нужно говорить это до пресыщения. Я создал бюро для руководства газетами, что же оно не видит этих статей? Вы могли бы… знать, что здесь идет дело не о пустом тщеславии и что одно из первых правил войны заключается в том, чтобы преувеличивать, а не уменьшать свои силы. Но как заставить понять это поэтов, которые стараются польстить мне и национальному самолюбию вместо того, чтобы стремиться делать дело? Мне кажется… если бы вы отнеслись к этому с некоторым вниманием, то подобные статьи, которые суть не просто глупости, но губительные глупости, никогда не были бы напечатаны».

Наполеон-полководец почти никогда ничего не защищал — он только наступал! Не оборонял он и Париж. Нанеся врагу серию молниеносных ударов, он решил отрезать интервентам пути отступления. Действуя по им же установленным правилам, император сообщил об этом Марии-Луизе, ранее назначенной регентшей.

Депеша была перехвачена. Союзники двинулись на Париж Они знали об измене Талейрана и о том, что их ждут.

Город почти не был укреплен, а защищали его солдаты Мармона, Мортье [318] и национальные гвардейцы, которыми командовал 60-летний маршал Монсей.

Парижане, зная о победах императора, верили в то, что город можно отстоять. Люди построили баррикады. Рабочие и ремесленники требовали оружия, чтобы сражаться на фортах.

Но были и другие настроения, о которых рассказывает Стендаль: «Многим взятие Парижа было желательно как интересное зрелище. Когда я с омерзением отозвался об этом, один из людей, рассуждавших подобным образом, весьма резонно сказал мне: “Париж, как столица, уже не отвечает потребностям Франции. В силу обычая, семьсот тысяч эгоистов, самых трусливых, самых безвольных людей, какие только существуют во Франции, оказываются представителями ее при всех великих потрясениях. Будьте уверены, боязнь лишиться своей мебели красного дерева всегда заставит их пойти на все подлости, которые им будут предложены. Они в этом не виноваты; мелочные притеснения угасили в их сердцах интерес ко всему, что не касается их личных дел. Столицей Франции должен стать укрепленный город, расположенный за Луарой, поблизости от Сомюра”».

Буржуа устремились к городским воротам поглазеть на события. Перед одним домом в Бельвиле стояла очередь. «Отсюда всего за два су можно будет увидеть сражение собственными глазами», — гласило объявление.

Ждали, что Наполеон вот-вот прибудет — должен же он защищать столицу, где остались его жена и сын! Как только вдали появлялся всадник на белом коне, часовые громко кричали: «Это он, он!»

Но то был не он. Защитники тем не менее не унывали, а оккупанты вовсе не были уверены в успехе. В этот момент решительнее других проявил себя русский царь Александр. Укрепив свой дух молитвой, он воскликнул: «На развалинах или в пышных палатах, но Европа должна ныне же ночевать в Париже!»