— На Эльбу, Бертье, на Эльбу! — закричали из толпы.

«У меня, — пишет Шатобриан, — до сих пор перед глазами сцена, свидетелем которой я стал 3 мая, когда Людовик XVIII, достигнув Парижа, отправился в собор Парижской Богоматери: короля желали уберечь от лицезрения чужеземных войск; вдоль дороги от нового моста до собора, на набережной Орфевр выстроились пехотинцы старой гвардии. Не думаю, чтобы когда-либо человеческие лица имели выражение столь грозное и страшное. Эти израненные гренадеры, покорители Европы, пропахшие порохом, тысячу раз слышавшие свист ядер, пролетавших над самой их головой, лишились своего предводителя и вынуждены были приветствовать дряхлого, немощного короля, жертву не войны, но времени, в столице Наполеоновской империи, наводненной русскими, австрийцами и пруссаками. Одни, морща лоб, надвигали на глаза громадные медвежьи шапки, словно не желали ничего видеть; другие сжимали зубы, еле сдерживая яростное презрение, третьи топорщили усы, оскалившись, словно тигры. Когда они брали на караул, их иступленные движения вселяли ужас. Никогда еще, без сомнения, люди не подвергались подобным испытаниям и не претерпевали такой муки. Если бы в этот миг их призвали к мщению, они бились бы до последней капли крови».

«Ахиллы новой Илиады, / Какой Гомеру не создать», — напишет о них Теофиль Готье [327] . 

Ими восхищался Денис Давыдов:«… Подошла старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон… мы вскочили на коней и снова явились у большой дороги… Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколь ни покушались мы оторвать хоть одного рядового от этих сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегая всеми усилиями нашими, оставались невредимы; я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих, всеми родами смерти испытанных, воинов. Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались маковым цветом среди снежного поля… Командуя одними казаками, мы жужжали вокруг сменявшихся колонн неприятельских, у коих отбивали отставшие обозы и орудия, иногда отрывали рассыпанные или растянутые по дороге взводы, но колонны оставались невредимыми… Полковники, офицеры, урядники, многие простые казаки устремлялись на неприятеля, но все было тщетно. Колонны двигались одна за другою, отгоняя нас ружейными выстрелами и издеваясь над нашим вокруг них бесполезным наездничеством… ГЬардия с Наполеоном прошла посреди… казаков наших, как 100-пушечный корабль между рыбачьими лодками».

С 12 мая 1814 года королевским указом численность войск сокращена наполовину и теперь составляет 201 140 человек, включая офицеров. Военным министром назначается генерал Дюпон [328] . Это он капитулировал в Испании в 1808 году. Какое оскорбление для военных — и далеко не последнее!

16 декабря офицеры, не состоявшие на действительной военной службе, были переведены на половинный оклад. Мотивы решения понятны — Франция не собиралась воевать и правительство сокращало расходы. Но в стране, которая сражалась с врагами свободы почти четверть века, следовало поступать более деликатно.

Шатобриан считал, что правительству лучше было вообще распустить солдат по домам, оставив пенсии, почести и звания лишь маршалам, генералам, военным губернаторам и офицерам. Солдаты вступили бы затем во вновь созданную армию, где смешались бы с роялистами и более не представляли собой грозную и сплоченную силу. 

«Во Франции из каждых десяти человек восемь в тот или иной период побывали на войне, а остальные два удовлетворяют свое тщеславие тем, что разделяют чувства, царящие в армии, — заявлял Стендаль, который лишился всех постов вместе с падением Наполеона. — В эти годы из уст в уста передавались рассказы, возбуждавшие недовольство. Один из герцогов, член царствующего дома, спрашивает офицера, в каких кампаниях тот участвовал. “Во всех”. — “В какой должности?” — “В качестве адъютанта императора”. Герцог оборачивается к нему спиной. Другой офицер на тот же вопрос отвечает, что он прослужил двадцать пять лет. “Двадцать пять лет разбоя!” На одном из смотров остались недовольны гвардией, и этим старым воякам, прославившимся таким множеством побед, было сказано, что их следует отправить в Англию поучиться там у гвардии английского короля».

При этом бунтовщиков-шуанов, связанных с иностранными державами, осыпали милостями. Лидеры вандейского движения, живые и покойники — Шарет [329] , оба Ла Рошжаклена [330] , Кадудаль [331] , Фротте [332] — теперь чуть ли не святые.

Вот как их будет воспевать Шатобриан: «..Ла Рошжаклен [333] , чьему трупу патриоты приказали устроить проверку, дабы победоносный Конвент мог быть совершенно убежден в его смерти; этот никто двести раз ходил в атаку, занимая и отбивая города, деревни и редуты; участвовал в семистах стычках и семнадцати боях, сражался с трехсоттысячной регулярной армией, шестьюстами или семьюстами тысячами рекрутов и национальных гвардейцев; он помог захватить пятьсот пушек и сто пятьдесят тысяч ружей, испытал на себе действие адских колонн поджигателей, предводительствуемых членами Конвента, побывал в океане огня, трижды захлестывавшего вандейские леса; наконец, он видел, как погибли триста тысяч богатырей, его братьев по плугу, и как превратились в выжженную пустыню сто квадратных лье плодородных земель».

Да это же просто сказочные герои! Но Шатобриана нисколько не смущают явные преувеличения.

Отныне в военные школы смогут поступать лишь отпрыски богатых семей. Шестьсот дворян, которых парижане окрестили «вольтижерами Людовика XIV», и такое же число юных воспитанников коллежа наряжаются в шутовские мундиры и охраняют короля. А Старую императорскую гвардию удаляют из Парижа. Прославленные воины квартируются на востоке страны.

Гвардейский генерал Летор обращается к принцу: «Возьмите нас, монсеньор, мы храбрые люди». — «Мир заключен, — ответил тот, — нам не нужны храбрецы». 

«Так это бесстрашное войско было навсегда потеряно для Бурбонов», — заключает Лафайет, рассказавший данную историю в своих мемуарах. А новая королевская гвардия, солдаты которой имеют ранг офицеров и соответствующее жалованье, передается под командование маршалов-предателей — Бертье и Мармона. Старые гвардейцы называют подразделение Мармона «ротой Иуды», а часть Бертье — «ротой святого Петра».

В декабре 1814 года министр Дюпон был обвинен в получении взяток и отправлен в отставку. На его место назначают маршала Сульта, героя Аустерлица и участника множества кампаний Наполеона.

И оказалось, что этот маршал принадлежит к породе льстивых угодников. Он унижается до того, что говорит бывшим вандейцам, сражавшимся с революционной властью: «Господа, это мы ошиблись: не вам следует переходить в наши ряды, а нам — в ваши». Не случайно Стендаль покажет его в «Красном и белом» в роли жандарма. А настоящим шефом жандармов — королевским министром полиции — был назначен Бурьенн, в свое время уволенный Наполеоном за казнокрадство.

Сиротский дом для детей кавалеров ордена Почетного легиона был упразднен, а затем вдруг снова восстановлен. Постыдные шатания!