Стивен был не единственным кембриджским ученым, почтенным честью избрания в Королевское общество в тот год, и даже не единственным физиком со своей кафедры. Джон Полкинхорн, профессор физики элементарных частиц, принимал посвящение вместе со Стивеном. Достигнув апогея своей научной карьеры, он готовился покинуть ряды физиков и обратиться к теологии. Это означало, что член Королевского общества профессор Полкинхорн должен был стать простым студентом, ступив на долгий путь, вехами которого являлись рукоположение, должность викария и собственный приход. В основе такого решения лежало желание закончить раскол между наукой и религией, произошедший во времена Галилея. По мнению Полкинхорна, наука и религия являлись не противоположностями, но взаимодополняющими аспектами реальности. Этот тезис впоследствии станет краеугольным камнем его научных трудов в роли ученого-священника. Хотя мы не были близко знакомы с ним, я восхищалась его убеждениями и радовалась тому, что атеизм не является непременным условием научной деятельности и не все ученые такие атеисты, какими представляются.

Здравствуйте! Меня зовут Мэри Лу, я живу в Сьерра-Мадре. А как вас зовут? Откуда вы?» Стоящая перед нами худенькая загорелая женщина ожидала нашего ответа с широкой улыбкой на лице. Так как мы только что приехали на вечеринку, хозяевами которой были английские экспатрианты, пригласившие нас через неделю с небольшим после приземления в Лос-Анджелесе, такая откровенность нас немного шокировала. После продолжительной паузы, в процессе которой мы преодолели свое удивление, стало понятно, что от нас ожидается столь же спонтанный ответ. Как-никак, потребовалось почти десять лет для того, чтобы к нам стали по-человечески относиться на «вечеринках» в Кембридже, но до последнего момента отношение к нам было по-прежнему недоверчивое. В последний год мы заметили, что некоторые из почтенных членов и даже в большей степени их жены стали проявлять к нам благосклонный интерес; тем временем мы уже не удивлялись тому, что нас сажают за неудобный конец стола или в собственный одинокий угол, и не ожидали, что с нами кто-то заговорит. Дружелюбное выражение на чьем-то лице всегда было приятным, но редким сюрпризом. Один из управляющих банкетами как-то признался мне, что для нас было очень трудно найти место за столом, так как никто из колледжа не хотел сидеть рядом с нами. Неудивительно, что речь Мэри Лу застала нас врасплох. Ее прямота была заразительна; я, в свою очередь, попыталась передать наш восторг от Калифорнии своим родным и близким в письмах на родину. Вот, к примеру, мое первое письмо родителям, написанное в те дни, когда регулярная телефонная связь была невозможна по финансовым причинам:

Мой отец должен был уйти в отставку из Министерства сельского хозяйства в день своего шестидесятилетия, в декабре 1974 года. После длительной преданной службы он собирался отпраздновать выход на пенсию приездом в Калифорнию вместе с мамой. Тем временем поток посетителей в нашем доме не иссякал – некоторые из них оставались на выходные, другие же поселились в нашем доме – в частности, аспирант Стивена Питер де’Ат, помогавший Бернарду ухаживать за Стивеном, пока не нашел себе отдельное жилье. Я стала более уверенно водить машину и не находила утомительной обязанность делать покупки для такого количества посетителей, потому что их паковали в коричневые бумажные – не пластиковые – пакеты и относили прямо в машину улыбающиеся сотрудники магазина. Кроме того, Роберт в свои семь лет оказался прекрасным штурманом: казалось, он хранил карту шоссе у себя в голове и, в отличие от своего отца, заранее предупреждал о повороте.

Наступил день, когда детям пора было начать ходить в школу города Пасадена. Утром я с некоторой опаской доставила их к школьным воротам, а в полдень вернулась, чтобы забрать Люси из детского отделения, присоединившись к другим мамашам в автомобильной очереди, медленно продвигающейся вдоль улицы. Подъехав к школьным воротам, я назвала ее имя учителю, дежурившему на тротуаре. Он тут же произнес ее имя в громкоговоритель. «Лу-усси-и Хоккинг, Лу-усси-и Хоккинг!» – выводил он на все лады. Никто не явился на зов, потому что никакой Лууссии Хоккинг среди малышей, терпеливо ожидающих родителей, не обнаружилось. Началась грандиозная суматоха. Могла ли Лу-усси-и Хоккинг стать жертвой похитителей – это было самое страшное предположение учителей – в первый день учебы? Школа погрузилась в хаос. Я припарковала автомобиль и зашла в ворота. Директриса выбежала из своего кабинета; группа дам среднего возраста рассеялась по территории в поисках потерянного ребенка. Найти Лу-усси-и Хоккинг оказалось несложно. Ей так понравилось в школе, что она отправилась на обед, намереваясь остаться до половины третьего. С тех пор она исправно откликалась на зов, будучи уже усталой и слегка потрепанной – все-таки для трехлетнего ребенка она достаточно много времени проводила в обществе.

Дети нашли себе нового друга – Шу, восьмилетнего сына наших соседей-японцев Кена и Хироко Нака, которые, как оказалось, некоторое время жили в Кембридже до того, как переехать в Соединенные Штаты. Кен был биологом, специалистом по глазам рыбы-зубатки, по всем признакам схожим с человеческими глазами. Нака не только предложили отвозить Роберта и Люси в школу по утрам, но и устраивали разнообразные экспедиции в парки развлечений и на пляжи для всех троих детей. Забирая их из школы днем, я выяснила, что речь Шу изобилует компьютерным жаргоном. Люси непрестанно весело лопотала, в то время как Шу излагал собственные мысли, а Роберт понимающе кивал, заинтригованный первым знакомством с информационными технологиями – сферой, которая в будущем станет его профессией. Наслаждаясь вновь обретенной независимостью, Стивен втайне гордился тем, что стал звездой кампуса, где сидел весь день в офисе с кондиционером. Кампус был в избытке оборудован пандусами для инвалидных кресел; так же удобно оказался устроен и вход в дом. У Стивена была секретарша по имени Полли Гранмонтан и собственный физиотерапевт Сильви Тешке, чей муж – швейцарец, часовых дел мастер, с беспокойством ожидал краха своего бизнеса из-за появления кварцевых часов. Студент Стивена Бернард Карр легко встроился в наш повседневный ритм и всегда был в отличном настроении, несмотря на свой странный режим дня: он помогал мне укладывать Стивена спать, затем отправлялся на вечеринки, после которых просиживал до утра перед телевизором за просмотром фильмов ужасов – он говорил, что это из-за бессонницы, – а утром засыпал и вставал только к обеду. Один раз я поднялась к нему, чтобы разбудить к завтраку, и обнаружила его сладко спящим: туловище лежало в кровати, а голова – на полу!

В ту осень Мэри Тэтчер приезжала в Соединенные Штаты читать лекции по ее недавно изданному архиву документального кино о жизни англичан в Индии. Как и для всех наших гостей, мы устроили для нее показ местных достопримечательностей: ботанических садов и галереи Хантингтона, принадлежавших мистеру Хантингтону, разбогатевшему на строительстве железной дороги и женившемуся на своей тете, чтобы деньги остались в семье. Ее портрет свидетельствует о том, что он заплатил высокую цену за эту возможность, но накопленное богатство позволило ему приобрести картину Констебла «Вид на Стаур», рукописи Чосера и Библию Гутенберга [114] , а также другие ценные произведения искусства для своей галереи и устроить прекрасный сад. Сад был поделен на участки, представляющие собой разные географические и ботанические области: угрожающе ощетинившийся иглами сад пустынных кактусов; австралийский сад с эвкалиптами, но без кенгуру; джунгли, представленные рядами камелий; шекспировский сад с регулярно разбитыми клумбами; классический японский сад с мостиком, чайным домиком и гонгом; загадочно-философский сад дзен, состоящий преимущественно из ровных участков гравия с вкраплениями многозначно размещенных крупных камней. Оказалось, что весьма неплохие экземпляры европейского искусства можно было отыскать, не отходя далеко от дома – если не в галерее Хантингтона, то в Калифорнийском музее искусств Пасадены, Музее Гетти в Малибу и Херст-касле на пути в Сан-Франциско. Иногда я начинала испытывать некоторую ностальгию при виде образцов европейского искусства, особенно картин Констебла, в шумной и яркой Калифорнии. Здесь не было места тем оттенкам, из которых состояла наша обычная жизнь: серые небеса, добропорядочная невзрачность, доживающие свой век здания, недоверие, снобизм. Калифорнийское небо, цвета, ландшафт, люди, их поведение и речь казались мне непривычно однозначными, честными и лишенными нюансов. Что касается еды, то ее количеству и разнообразию позавидовал бы Гаргантюа, но в ней было столько искусственных добавок, что мы радовались возможности выращивать собственные фрукты. С наших деревьев упало на землю пятьдесят два авокадо за время, пока мы были в отъезде в Санта-Барбаре. Мы спешно собрали их и положили в нижний ящик холодильника, чтобы спасти от еженедельной большой чистки лужайки.

В ноябре я написала маме и папе о том, к чему им следовало подготовиться.