В марте 1978 года колледж Каюса, не желая отставать от моды, заказал графический портрет Стивена у Дэвида Хокни. В то время как Хокни делал наброски и рисовал, Люси сидела, свернувшись в кресле в углу гостиной, и читала книгу. Должно быть, в колледже очень удивились, когда увидели, что Хокни включил ее в окончательный вариант картины, добавив семейной теплоты в остальном формальному портрету. Когда шел второй день позирования, Люси, в свою очередь, почтила Хокни своим вниманием. Мы сидели на лужайке, пили кофе и наслаждались первыми весенними лучами солнца, когда она выскочила из дома, прыгая на своем хоппере – большом надувном мяче из твердой резины. Она демонстративно поддернула брючки до колена, демонстрируя разноцветные носки: один белый и один коричневый, как и у Хокни.

Холодным февральским вечером мы со Стивеном присоединились к благородному собранию членов колледжа, отправляющихся на автобусе в Лондон на торжественную церемонию принятия принца Чарльза в почетные члены Королевского общества. (До того, как в автобусах появились подъемники для инвалидных кресел, Стивена приходилось затаскивать на борт, взяв на руки; обычно это делал водитель автобуса и я. Но это устраивало меня больше, чем перспектива вождения и парковки в Лондоне.) Повод для церемонии весьма повеселил Стивена, пробудив в нем непочтительного студента прежних лет, в обычное время скрывавшегося под тяжеловесными одеяниями всенародных почестей. На церемонии новый президент Королевского общества поблагодарил принца за неотступное королевское участие в деятельности общества, основанного, как он сказал, тезкой принца Чарльза – Чарльзом II и «продолженным его сыном Джеймсом II». Стивен загоготал и самым громким сценическим шепотом, на какой только был способен, злорадно объявил: «Неправильно! Яков II был братом Карла II!» На приеме после церемонии Стивен позабавился еще больше. Демонстрируя принцу Чарльзу разворот на инвалидном кресле, он проехал совсем рядом с сияющим королевским ботинком – можно сказать, переехал его. Тем же самым трюком он вскоре удивил архиепископа Кентерберийского на ужине в колледже Святого Иоанна в Кембридже.

Карьера Джонатана складывалась не столь стремительно, как у Стивена; фактически она только началась. Помимо пережитой им личной трагедии, бытовые перипетии едва сводящего концы с концами музыканта время от времени погружали его в уныние и хандру. Бывший руководитель церковного хора и выдающийся ученый колледжа Святого Иоанна, он был достаточно амбициозным, чтобы находить перспективу прослужить всю жизнь преподавателем по фортепиано огорчительной. Однако его природная замкнутость и скромность препятствовали раскрытию его истинного таланта: он прекрасно играл на рояле и клавесине. Он горячо любил и прекрасно знал музыку барокко [134] , в частности Баха, и ему превосходно удавалось ее исполнение на подлинных инструментах этой эпохи; но этим знаниям и умениям не находилось применения в повседневной рутине преподавателя музыкальной школы. Он был убежден, что его миссия состоит в том, чтобы отучить современную публику от резонансных музыкальных инструментов и интерпретаций эпохи романтизма и возродить популярность утонченной техники исполнения эпохи барокко; но он не знал, с чего начать. Подлинность исполнения стала одним из предметов дискуссий за обедом, когда дети, занятые болтовней, позволяли взрослым поговорить о своем. Стивен дразнил Джонатана, высказываясь с прагматичной точки зрения по поводу необходимости постоянной настройки клавесина; он считал, что стальная рама решила бы все проблемы. Джонатан подчеркивал, что в таком случае инструмент стал бы неприменим для исполнения музыки барокко в ее оригинальном звучании и его оказалось бы невозможно переносить. Фактически из него бы получилось обычное пианино.

Несмотря на шутки, Стивен был настроен доброжелательно и вместе со мной все больше погружался в занятия музыкой. Мы уговаривали Джонатана сделать решительный шаг и перейти от преподавания к исполнению. Такая перспектива ставила перед ним дилемму, которую он прекрасно сознавал. Для того чтобы стать исполнителем, он должен был отказаться от большей части своей преподавательской практики и посвящать время оттачиванию мастерства и репетициям. Но преподавание обеспечивало ему средства к существованию. Требовалось достаточно много времени для того, чтобы начать зарабатывать исключительно исполнительством. Тем не менее у него было одно значительное преимущество: обладание собственным инструментом. В его маленьком доме в противоположной части Кембриджа, напоминавшем мне наш дом на Литл-Сент-Мэри, было хорошее пианино, а б'oльшую часть жилого пространства занимал клавесин, который он построил своими руками. Поэтому можно было считать, что он готов к началу сольной карьеры; ему просто не представлялось возможности ее начать.

Чем больше мы втроем обсуждали эту дилемму, тем яснее нам становилось, что для того, чтобы наработать репертуар и получить признание в качестве исполнителя в высококонкурентной среде, одновременно продолжая зарабатывать преподаванием, Джонатану следовало самому создать себе возможности. Это можно было сделать постепенно с помощью саморекламы и работы с благотворительными организациями. Он построил взаимовыгодные отношения с различными фондами, вступив в их члены; в частности, общества, связанные с проблемами лейкемии и других видов рака. Он давал бесплатные сольные концерты, таким образом приучая себя к деятельности концертирующего музыканта; здесь нужно было не просто играть по нотам, но и преодолевать волнение, планировать и представлять программу. Благотворительные учреждения получали сто процентов кассовых сборов за вычетом стоимости рекламы.

Тем временем я наконец-то с облегчением поняла, что мое интеллектуальное странствие близится к концу. Мне не нравилось думать о том, сколько времени потребовалось на написание диссертации: признаться честно, на это ушло двенадцать лет и два ребенка. Мой научный руководитель Ален Дейермонд был прав, когда настоял на том, чтобы я осталась в Лондонском университете: любой другой уже давно исключил бы меня. Путь был тернистым и трудным; когда я в унынии считала его нескончаемым, появился Джонатан и стал моим болельщиком на финишной прямой. Джонатан выражал достаточный интерес к теме исследования, чтобы придать мне сил; в конце каждого дня он спрашивал, чего мне удалось достичь, выслушивал несколько поэтических строк и помогал сортировать картотеку и кипу заметок, написанных на обрывках бумаги. Этой поддержки было достаточно для того, чтобы я сконцентрировалась на написании последней главы диссертации, темой которой стал анализ языковых особенностей популярной кастильской поэзии позднего Средневековья.

Кастильская лирика была жизнерадостной и многоцветной, изобилующей характерными для средневекового искусства образами садов, растений, фруктов, птиц и животных, символизирующих многогранность любви. Многие из них имели религиозные коннотации и встречались в культуре всех европейских стран. Сад символизирует привлекательные черты возлюбленного, а также добродетели Девы Марии. Фонтан в центре является как источником жизни, так и символом плодородия.

Яблоко – это греховный плод, груша – фрукт божественного искупления, но в светском контексте оба этих фрукта символизируют сексуальность. Роза обозначает мученичество и Деву Марию, но также это и один из самых распространенных образов, передающих чувственную красоту возлюбленной. Испания создает собственный ряд ярких образов, почерпнутых из ее красочных пейзажей. Фрукт, который пробует несчастная монахиня, – это горький лимон, в то время счастливые возлюбленные прогуливаются в тени сладко пахнущей апельсиновой рощи. Оливковая роща также становится местом встречи возлюбленных. Тот факт, что многие из этих образов прослеживаются в поэзии евреев сефардской диаспоры, изгнанных из Испании в 1492 году, а также в поэзии Нового Света, говорит об их ранних фольклорных истоках. Тематически эти стихотворения поддерживают непрерывность традиции, связавшей их с галийскими и мосарабскими предвестниками: кантигами и харджами. Песни обычно исполняются девушками, повторяется мотив отсутствия любимого, влюбленные встречаются на рассвете, в стихах фигурирует образ матери.

В краткие получасовые промежутки занятий в будние дни мне стало непривычно легко работать. Петь по выходным также получалось все лучше и лучше. Я жадно атаковала любую партитуру, предложенную Найджелом – моим личным Свенгали [135] , – будь то Шуберт, Шуман, Брамс, Моцарт, Бриттен, Бах или Перселл. Благодаря Стивену, я быстро обзавелась собственной нотной библиотекой, так как он задаривал меня сборниками всех этих композиторов на день рождения, Рождество и по другим праздникам. Иногда меня приглашали спеть сольную партию в церкви. Сначала я испытывала жуткий страх сцены, но постепенно он стал спадать, и тогда голос, который Найджел своими усилиями превратил в инструмент, поразил меня саму. Из меня исходил звук, имеющий мало общего с моей тихой, неуверенной речью. Мощный и уверенный, это был чей-то чужой голос, голос уравновешенного, сильного и независимого человека.