– Где он мог спрятать тело? – глухим голосом спросил Воронков у криминалиста.

– Если доверять тому, что мы получили, и тем рисункам, что вы показали, тело было разрублено на несколько частей. Скорее всего, чтобы увезти отсюда, не так ли? Увезти в машине, скорее всего.

– Нет! Я так не думаю, – вмешался Аркадий, молчавший все это время.

– Почему?

– Я не знаю, что и как было напутано в следствии. Ваша дочь была здесь с Коршуновым в ночь с одиннадцатого на двенадцатое апреля.

– Ее видели живой тринадцатого.

– Никто не видел ее живой! – рявкнул Аркадий. – Потому что двенадцатого я уже увозил из дома Коршунова Максима, с раной на груди, которую, как мне сказал его отец, тот получил в результате падения из окна. И я могу вас заверить, рана была совсем свежая. Так что, скорее всего, все было так: одиннадцатого вечером они втроем, с Максимом, приезжают сюда. То, что Коршунов взял с собой сына, говорит о том, что в его планы никакого убийства не входило, верно?

– Да, – кивнул Воронков. – Это логично.

– В таком случае это означает, что произошло нечто, скажем, событие Х, в результате которого Екатерина умирает. Коршунов оказывается в затруднительном положении, ему нужно избавиться от тела так, чтобы никто не узнал. Если верить рисункам Максима, он разрубает тело здесь. Если верить вашим экспертам, он старательно и методично избавляется ото всех следов. Как бы рано ночью они ни приехали, все это он закончил бы к рассвету. Ехать по дороге среди бела дня с окровавленным ребенком и трупом в машине – это немыслимый риск. К тому же ненужный, ведь он за городом, на огромном участке земли, где можно найти место, чтобы спрятать тело.

– Закопать, – вставляет криминалист.

– А потом вернуться и перепрятать, уничтожить, – продолжил Аркадий. – Но что-то удерживает его от второй части. Если верить тому, что нам сообщила Арина, тело все еще где-то здесь.

– Возможно, мой отец просто испугался возвращаться сюда. Возможно… он нашел кого-то, чтобы тот сказал, что видел Екатерину живой, чтобы составить алиби, – предположил Максим.

– Или просто один из ее друзей-наркоманов решил, что видел ее тринадцатого, в то время как на самом деле видел ее одиннадцатого. Или вообще не видел. Ее друзья – я ненавидел их всех. Я говорил ей, такой образ жизни кончится плохо. Где же нам ее искать? Тут три гектара. Да и рядом леса.

– Вряд ли он решился бы выйти за участок, – покачал головой криминалист. – Это было бы слишком рискованно.

Максим на секунду прикрыл глаза и попытался вспомнить что-то, что ускользало от него, как он ни пытался за это зацепиться. Он отошел от ванной комнаты и вернулся в зал, раскрыл дверь и вышел на веранду. Холодный влажный воздух показался ему даже приятным, он отрезвлял и прочищал голову.

Спальня. Он так хорошо ее помнит. Два окна, кровать посередине, между ними. Рядом с ним на постели лежит светло-коричневый плюшевый мишка, он с ним играет. Он проснулся и довольно долго слушал, как что-то грохочет. Он не хотел выходить из комнаты. Он смотрел в окно.

Это было так трудно – пробивать невидимую стену из стольких лет и стольких увиденных им кошмаров, чтобы отделить одно-единственное настоящее воспоминание, застывшее перед его распахнутыми детскими глазами.

Он стоит и смотрит в окно. Скоро будет рассвет, и серое небо светлеет, уже видны проталины и черные участки земли. Видна тропинка из серой гальки, деревянный настил и что-то еще… Что-то еще было, но он не помнит. Может быть, если посмотреть в окно сейчас?

Там будет только тьма.

Максим снова вошел в спальню и провел пальцем по ландышам на стене. Это было странно – мучительно и освобождающе. Ему показалось, что время повернуло вспять и он снова там, скоро проснется и услышит звук – страшный звук. Тук, тук, тук. Все это в прошлом, это больше не должно охотиться за ним. Он сильнее, чем эти тусклые стены, чем воспоминания, пропитанные серой мглой.

– Что ты тут делаешь? – спросил Воронков, обеспокоенно глядя на Максима. – Что-то случилось?

– Нет-нет, я просто думаю, – ответил Максим сбивчиво, – я просто пытаюсь вспомнить.

Все чувства Максима были обострены, он ощущал себя странно. Даже в куртке он никак не мог согреться, словно сырость с реки проникла к нему в душу. Было что-то необъяснимое в том, как бесконечно длинна была эта ночь. Как будто всех их намеренно погрузили во тьму и холод, словно бы утро могло вообще не наступить. Максим посмотрел на часы, они показали двадцать минут пятого. В октябре светает поздно, сказал он себе. Просто еще не время.

Обычно в это время Максим всегда покидал Россию, если уж ему случалось оказаться осенью в этой стране. Он был рожден здесь – от матери, интересовавшейся только деньгами и тем, сколько раз ее упомянули в светской хронике Лондона, и от отца, попытавшегося зарубить его топором. Эта страна никогда не была для Максима родиной. Осень и зима никогда не были его временами года, и он, как перелетная птица, улетал в дальние края, туда, где дни не становились короче, а ночи не становились длиннее. Темные, долгие ночи – это значит, больше времени наедине с собой, в спальнях, которые Максим ненавидел. Кошмары длились дольше, когда за окном было темно.