Что делать… Если бы он знал, что делать!.. Но и месть не выход Хоть и придумали пословицу, что кровь смывается кровью, да не все придуманное предками несет в себе зерно истины. Нужно что-то другое. А что?

Раздумья Махтумкули ни к чему существенному не привели. Он перебрал множество вариантов, но не пришел ни к чему лучшему, как ехать на поиски земляков. В конце концов найдется много отважных джигитов, кто не задумывается опоясаться саблей и двинуться на розыски тех, что первыми проявили решимость и мужество во имя своего народа. Не задумаются они в случае нужды и за оружие взяться. Но разве оружием цели достигнешь? Нет, не следует брать с собой большой отряд воинов, надо взять всего лишь несколько твердых духом и разумом спутников. И без оружия ехать надо.

Это было, конечно, очень рискованно. И все же Махтумкули считал, что так надо — нет лучшего доказательства чистоты твоих помыслов, нежели безоружные руки в столь смутное время. "Или — твоей наивности?" — мелькнула ехидная мысль. Но он уже продумал весь путь. Сперва надо будет встретиться с ханом Буджнурда. Затем — в Мешхед, чтобы добиться встречи с правителем Хорасана. Должны найтись люди, которые и выслушают и проявят участие. Нельзя же принимать за истину, что единственной опорой жизни осталась сабля! Иначе придется согласиться и с тем, что в мире вообще не осталось места для взаимопонимания. Но тогда это не мир, в клубок рычащих волчьих стай. Таким ли, для этого ли создавал его аллах?

Задуманное следовало обсудить с отцом. И вот они сидят друг против друга, неспешно пьют чай. Довлетмамед спокойно выслушал сына, теперь его очередь высказать свое мнение. Он не торопится, он молчит, думает. Если не кризить душой, то получается так: согласен ты был с Карли-сердаром или не согласен, но ты благословил джигитов, идущих в Кандагар. Не просто джигитов, но и сына своего старшего благословил. Значит, по твоей вине пропал Абдулла. И Мамедсапу с оружием в руках отправил на гибель тоже ты, ибо горе на какое-то время лишило тебя рассудка, и не сообразил ты, что вместо одного сына можешь потерять двух. Так оно и произошло. Теперь собирается в путь младший, последний, и ты должен сказать ему свое слово. Он ждет. И ты — молчишь…

— Если, сынок, кому-то из нас надлежит ехать на поиски, то это — мне. Это мое право и моя обязанность. Я в жизни увидел все, что положено мне было увидеть, произнес все слова, которые надлежало произнести. А ты только вступаешь в мир. Вижу начало твоего пути, конец его — в песках неизвестности, но это многотрудный путь. Тебе надлежит сказать все, недосказанное твоим отцом, сделать то, что не смогли или не успели сделать руки его…

Махтумкули слушал, и жалость щемила сердце — как изменился за последнее время отец! Побледнел, осунулся, подернулись пленкой глаза, как у человека, только что оправившегося от тяжелой болезни, дрожат большие рабочие руки — наверно, и почерк изменился, неразборчивым стал. Ах, отец, отец!..

— И еще одной вещи не забывай, сынок. Не имеет права уважающий своих предков человек покинуть этот мир скорбей И печалей, унося с собой своих потомков. Не имеет! Мы уходим — род остается.

— Отец! — воскликнул Махтумкули. — Не беспокойся, отец, аллах милостив!

— Да, он милостив, — тяжело вздохнул Довлетмамед. — Он милостив… До сего времени, сынок, я всегда старался делать так, чтобы не волноваться… чтобы беспокойства моего другим не показывать. Сейчас не получается — лишился воли, лишился мужества, слезы все время одолевают, ничего не вижу из-за них… Плохо, когда твой противник — рок, ибо нет мощи, которая могла бы совладать с ним. Ты мне твердишь: "Отец, надо ехать!", — а я о Мамедсапе думаю. Такой же нетерпеливый он был, так же рвался в дорогу. Я его уговаривал. Сколько я его уговаривал! Не послушался. А теперь одному всевышнему ведомо, где он нашел себе пристанище. — И без того обескровленное лицо старика побледнело еще больше. — Нет, сынок! Ты моя последняя опора, последняя надежда. Не бросай в огонь отчаяния своего старого отца!

В скрипнувшую дверь сунулся запыхавшийся щупленький подросток в облезлом кулахе.

— Мулла-ага… там Адна-хан лупит… плетью Ягмура… Всего исхлестал… кровищи натекло…

Махтумкули вскочил, опережая отца.

Возле кибиток Карли-сердара толпились и глухо потревоженным шмелиным гнездом гудели люди. Слышны были отдельные возгласы: "Бешеная собака!.. Шакал!.. Скотина!.." Взоры были обращены на лежащего вниз лицом человека. Его изорванная плетью рубашка темнела широкими пятнами крови. Кровь была и на земле — казалось, человек буквально лежит в луже крови. Между двумя юртами, помахивая плетью, прохаживался Адна-хан, лицо его было темным и грозным, из-за кушака устрашающе торчала рукоять пистолета.

Подбежал Махтумкули. Почти одновременно с ним появился и Мяти. Махтумкули наклонился к лежащему, приподнял его. Тот не открывал глаз, дышал прерывисто, всхлипывал.

Лицо было в крови и грязи, на лбу кровоточила рана. Махтумкули размотал свой кушак, перевязал им раненого.

— Чем он провинился, Адна-хан?

Вместо Адна-хана ответил кто-то из окружающих:

— Я скажу, Махтумкули-шахир, в чем вина бедняги Ягмура. Заработанное он потребовал — всего каких-то две паршивых овцы. Адна-хан заартачился. Заспорили они. Вот и получилось так.

Махтумкули передернуло:

— Из-за двух овец так избить человека?!

Он побледнел, глаза его метали молнии, кулаки сжались. Медленно направился он к Адна-хану.

Тот схватился за пистолет:

— Не подходи ко мне!

— Что сделаешь, если подойду?

Адна-хан выдернул из-за пояса пистолет, наставил его на Махтумкули. Тот хлестнул словом, как плетью:

— Стреляй! Трусом будешь, если не выстрелишь!

Растерянно оглянувшись на угрюмо стоящих нукеров, Адна-хан попятился. Возле них осадил разгоряченного коня Карли-сердар, еще издали понявший, что что-то стряслось — не случайно возле его кибиток народ собрался.