Словно дождавшись его ухода, на пороге появился Мяти и дурашливо продекламировал:

— Проходи, — сказал Махтумкули, — садись.

Мяти вошел, однако не сел, а подбоченился с таким видом, будто на рукоять сабли опирался, и повторил:

Махтумкули хмыкнул:

— Память свою демонстрируешь? Или — просто весело?

— А почему бы мне не повеселиться! — воскликнул Мяти. — Клянусь хлебом, не терпится в путь отправиться. Рука тянется к сабле!

— Смотри, не залей землю кровью.

— А что! И залью! Тебя в первую очередь!

Мяти упал на колени, обхватил Махтумкули своими длинными мускулистыми руками.

— Проси: «Пощади меня, ага»!

— Пусти! Слишком много развелось таких, которые заставляют называть себя агой… Пусти, говорю!

Мяти отпустил, откинулся, сев на пятки, положил кисти рук на колени.

— Верно говоришь — много таких стало, кого величаем. Адна-хан теперь тоже «ага».

— Не называй при мне его имени! — вспыхнул Махтумкули.

— Считай, что не называл, — согласился Мяти. И не выдержал: — Слыхал, что Адна… Тьфу, пропади ты!.. Слыхал, что сватов они засылали к Менгли? Во проворные, а? Но Менгли заявила: «Даже если меня на сто кусков разрубят и собакам выбросят, нет моего согласия! Не пойду за Адна-хана…» Тьфу ты, опять на языке!.. Как полагаешь, сдержит она слово?

— Сдержит, — бледнея, ответил Махтумкули.

Он уже знал об этом, но все равно слова Мяти прозвучали как впервые. Крупные капли пота высыпали на лбу, покатились по щекам. Махтумкули торопливо достал платок, утерся.

— Если даже убьют, она сдержит слово! — заверил он Мяти. Или — себя?

Мяти засомневался:

— Ай, кто знает. Богатство в наши дни не таких совращает с пути истинного. Они могут вокруг ее родителей завлекательную ограду соорудить из коз и овец, из халатов и монет, из платков и одеял — вот и пропала Менгли. Одни слезы у нее остаются, а слезами много не навоюешь.

В глазах Махтумкули полыхнуло пламя.

— Молчи, если не знаешь Менгли!

— Зато времена наши неладные хорошо знаю, — огрызнулся Мяти. — Гляди, не останься с пустыми руками.

И опять бледность высинила щеки Махтумкули. Мяти стало жаль друга, а помочь — нечем. Отвлечь бы его чем-нибудь, что ли?

— Из Хивы караван пришел, знаешь? Зерно привезли. Скоро в обратный путь пойдет. Будем живы-здоровы, и мы с ним тронемся: кто — в Кандагар, кто — в Хиву. Верно? Не кручинься, братишка, грустью этот мир не улучшишь. — Мяти прислушался. — По-моему, девушки песни свои поют. Пойдем, послушаем? Да вставай же ты, хватит тебе кукситься!

Погода стояла безветренная и теплая. Но какой-то мутной наволочью была подернута высь. Бледнее бледного светила ущербная луна и звезд почти совсем не было видно, они скорее угадывались в тусклом раскрапе небосвода. Печальный полусвет был разлит в воздухе и придавал предметам какую-то особую, щемящую выразительность.

Вечерняя суета в Хаджиговшане улеглась. Точнее, она переместилась в низину Екедепе, неподалеку от села. Там было шумно. С одной стороны холма подростки играли в аланянны [15] , с другой — резвились девушки: устраивали догонялки, качались на качелях, пели ляле [16] . Они были иногда задорными, шутливыми, эти припевки, невесть кем сочиненные, а чаще грустные.

Друзья остановились, вслушались в чистые, звонкие девичьи голоса. Может, и Менгли здесь, подумал Махтумкули. Ему даже показалось, что он узнает ее голос. И снова зазвучала припевка, она закончилась взрывом смеха. Они смеялись легко, беззаботно, от души, и Махтумкули позавидовал им.

— Иметь бы сейчас орлиные крылья — полетел бы куда душа зовет. Хоть на один миг почувствовать себя свободным.

— Да еще вместе с Менгли, — не удержался Мяти. — Или у тебя уже другая на примете?

— Не будь безжалостным, — невесело попросил Махтумкули. — Подумать только, как нелепо устроен мир: до поющих девушек всего несколько шагов, дорога ровная как ладонь, а напрямик туда не пройти — будто горная гряда между нами. Желание бурлит словно родник, а ноги запретами спутаны. Настанет ли когда-нибудь свободная, без цепей, не стреноженная жизнь? Чтобы идти можно было, куда хочешь, встречаться с тем, к кому сердце льнет, мысли свои безбоязненно высказывать…